Сафар-Гулам. — Даст ли мне свобода есть то же, что ест мой хозяин, носить такое же платье, как он? Смогу ли я сам решать, когда мне ночевать дома, а когда в степи? Если свобода даст мне это, я первый потребую свободы.
— Если ты сможешь купить то, что ест твой хозяин, ешь. Купи такие же, как и он, халаты и носи их, будь со своей женой, сколько пожелает твое сердце, — ответил Шакир.
— Если так, то вы мне, может быть, скажете, как мне добыть денег на такую же еду, на такую же одежду и на свой дом, где я мог бы жить с женой?
— Путь к приобретению этого — труд.
— Труд? Я работаю день и ночь. И у меня ничего нет. А бай, хоть он не опустит даже рук в холодную воду, имеет все и прибрал к рукам всю нашу деревню. Почему мой труд помогает не мне, а баю?
Шакир не знал, как тут ответить. На помощь Шакиру подоспел Рузи:
— Как понять уравнение мусульманина и неверного? Разве это не значит мусульманина сделать неверным? Вероятно, муллы не без причины боятся этого.
— Равенство в этом случае не означает перехода одного в веру другого. В отношении веры каждый пойдет своим путем. Но в
житейских делах они будут равны.
— В каких делах?
— Например, в наших городах евреям запрещено ездить верхом. Выходя на улицу, евреи обязаны подпоясываться веревкой.[101] Во время свободы такие глупые правила в бухарских городах будут отменены.
— А это не нарушит установлений шариата? — удивился Рузи.
— Халиф мусульман сего мира, халиф Стамбула,[102] дал своему народу свободу. Он уравнял мусульман с неверными. Если бы свобода противоречила шариату, разве пошел бы на это халиф?
Шакир заметил, что Рузи не удовлетворен этим ответом. Желая подкрепить свои доводы, он продолжил:
— И в Иране, — откуда мы, бывшие рабы, родом, уже несколько лет назад объявлена свобода. Но мусульманство там не уничтожено, и теперь муллы и муджтахиды[103] едут туда учиться.
— Хорошо, — сказал Кулмурад, — оставим дела шариата в стороне. Какая же для нас польза от равенства мусульман и неверных?
— Те места, где объявлена свобода, процветают. И Турция и Иран стали просто раем!
— Оставьте, Шакир-ака, этот ваш рай, — сказал Кулмурад, махнув рукой. — Вашего рая из нас никто не видал, как и того рая, о котором толкуют нам муллы. Как говорится: «Большой барабан приятно слушать издали». Но не желаю вам съездить туда и взглянуть на этот рай вблизи, не то вам придется разочароваться!
— Я сам читал! — раздраженно ответил Шакир. — Читал в газетах о том, насколько стали процветать эти страны после объявления свободы. А ты какие имеешь доказательства, чтобы говорить: «Нет»?
— Я ваших газет-мазет не знаю. Я лучше расскажу о том, что видел своими глазами.
— А ну расскажи! — согласился Шакир.
— Наших отцов и дедов разбойники приволокли в рабство. Эмир взял в плен и пригнал тех персов, что живут в Бухаре и в Самарканде. А вот кто привез персов голых и босых, которые сейчас бродят толпами по станциям и вдоль железных дорог и выпрашивают кусок хлеба? Если Иран после объявления свободы превратился в рай, если в этот рай открыта широкая дорога для простого народа, почему же персы бегут не в рай, а из рая, вымаливают себе кусок хлеба и хватаются за любую работу?
Шакир покраснел и, пораженный, не находя слов в ответ, сидел, опустив голову.
Кулмурад, видя его смущение, сказал:
— Ладно! От этих разговоров сыт не будешь. Вот джугаровая похлебка куда сытней! Вставайте, мойте руки, я иду наливать.
И принялся мыть деревянные чаши.
Кулмурад примешал к похлебке две чашки кислого молока и, перемешав, разлил в две деревянные чашки и в каждую положил по одной ложке с длинной ручкой.
Одну чашку он дал Сафар-Гуламу. Тот, расстелив скатерть, поставил ее перед Шакиром и Рузи. Вторую чашку Кулмурад поставил перед Сафар-Гуламом и сам сел рядом.
Шакир задумчиво и невесело смотрел то в ясное высокое небо, то на горячий бесконечный простор пустыни.
— Пожалуйста, похлебка стынет! — сказал Рузи. Шакир отмахнулся с расстроенным видом.
— Ешьте сами.
— Шакир-ака! — сказал Кулмурад. — «Если младшие ошибаются, старшие их прощают», как говорится. Уж вы не омрачайте наши сердца, они и так мрачны. Отведайте нашего бедняцкого угощения.
Шакир, начав есть, спросил:
— Нам с Рузи достаточно вот этой чашки, Камилу с Юсуфом тоже хватит одной чашки. Зачем же ты сварил такой большой котел?
— А мы не каждый день варим. В неделю раз, редко — два раза. В тот день, когда варим, едим похлебку горячей, а остальному даем закиснуть. В жаркие дни кислая похлебка вкусней.
Каждая ложка ходила от одного к другому вперед и назад, подобно ткацкому челноку. Каждый, хлебнув два-три раза, передавал ложку соседу. Когда Кулмурад уступал ложку Сафар-Гуламу, тот не спеша брался за ложку, так же медленно ел. В то время как другие успевали съесть по четыре ложки, он одолевал одну или две.
Кулмурад, которому надоела нерасторопность соседа, сказал:
— Ты ешь, как ребенок: шлеп-шлеп, а толку мало!
— Если тебе надоело, ешь досыта, а я съем потом, что останется.
— У джадидов, — сказал Шакир, — есть хороший обычай. Они дают каждому отдельную чашку и отдельную ложку.
— Для нас эти обычаи не имеют значения. Нам нужна еда, — ответил Сафар-Гулам. — Если будет похлебка, мы сумеем ее съесть.
Шакир удивлялся, что Сафар-Гулам почти повторил слова Кулмурада.
— Нельзя смотреть только на себя. Ты считаешь нужным только то, что тебе нужно. Так нельзя понять общественную пользу.
— А то как же? Каждый плачет о своем покойнике! Найдите мне из всех требований джадидов такое, в котором было бы хоть зернышко пользы для меня, и я первый стану джадидом.
Вы читаете Рабы
