Рабы

тот же день все конюхи и все возчики, что работали у наместника, рассердились, бросили работу и собрались в дедов дом. Лошади, все конюшни и у наместника, и у его придворных остались без конюхов. Когда наместник об этом узнал, зовет он Имамкула и приказывает любым способом помириться с нами: «Немедленно помирись с этими проклятыми «силачами города», от которых отреклись их отцы! Не ходить же мне пешком из-за этой сволочи!» Имамкул вызвал деда, подарил ему халат, а мне прислал свой поношенный камзол. Ну, мы и вышли на работу. Понимаешь теперь, в чем наша сила?

Хорошенько затянувшись из кальяна, поданного конюшонком, главный конюх, прокашлявшись, продолжал:

— Пускай теперь твой амлакдар, казий или хоть Хаджи Латиф-диванбеги, что сидят сейчас в приемной и чванятся и кичатся там перед народом, пускай скажут хоть одно слово нам не по нраву, мы сейчас же рассердимся и уйдем. И тогда им самим придется ломать голову, что делать с лошадьми и арбами! Сами пусть чистят их и запрягают.

Один из конюхов хихикнул:

— И придется Хаджи Латифу надеть хомут себе на шею и самому возить арбы с железнодорожными рельсами!

— Ему и хомут не понадобится! — поддержал другой конюх. — У него чалма такая, что годится заместо хомута.

— Ох, эти проклятые рельсы! — пожаловался какой-то возчик. — Я запряг свою лошадь, а известно, какая она сильная, к ней подпряг еще одну сильную лошадь и на них, на двух, едва-едва смог привезти эти рельсы.

— Ничего! — надменно засмеялся главный конюх. — Если Хаджи Латиф один не справится, к нему можно припрячь еще и казия.

— Нет, амлакдара в пристяжную лучше — у него шея толще, — сострил еще один из конюхов под общий хохот.

Один из конюхов спросил возчика:

— А зачем это рельсы перевозят из туменя в тумень?

— Откуда я знаю? Я спрашивал у анджинара[106], когда он сюда в гости приезжал. Он говорит, будто его высочество хотят провести в тумене железную дорогу.

— Его высочество одну дорогу знает — из мечети на женский двор, а в дорогах он не разбирается. Ничего тут не проведут! — решил главный конюх.

Остатки остывшего плова, принесенного от гостей, нарушили разгоравшуюся беседу.

Вымыв руки, все принялись за еду.

В конюшне все примолкли.

Молчание нарушали лишь стоны узников:

— Ой, смерть моя!

— Ой, сил нет!

В большой приемной комнате Палван-Араба сидели в ряд четверо владык Шафриканского туменя — казий, раис, амлакдар и миршаб. Около них сидели муфтий туменя и другие самые значительные муллы Шафрикана, а с другой стороны смуглый, еще не старый человек с высоко приподнятыми бровями. Его чалма была намотана так, что спускалась ему на шею.

Судья поминутно наклонялся к нему, выказывая уважение и что-то шепча на ухо.

Возле них сидело двое людей в чалмах, повязанных по-бухарски, репой, как тогда повязывали чалмы военные чины эмира. Но ни их атласные халаты, обшитые широкой шелковой тесьмой, ни их манера сидеть, ни движения не напоминали ни эмирских военных, ни вообще бухарцев. Сидя рядом с казием, они вытянули ноги и облокотились на пуховые подушки, плотно запахнув халаты до самой шеи.

С другой стороны комнаты на мягких тюфячках сидели Хаит-амин, Бозор- амин, Нор-Палван и другие богачи, купцы и землевладельцы туменя. Чуть в стороне сбычился смуглый чернобородый человек с толстой шеей и тяжелым животом. Его широкие брови срослись на переносице, ресницы были длинны, а глаза черны и велики, как сливы. По черной бороде уже струилась тонкими ниточками седина. Поверх ярко-белой рубахи, видневшейся под бородой, на нем надето было два стеганых сатиновых цветных халата, а поверх стеганых — еще синий суконный халат, сшитый свободно и по краю обшитый широкой шелковой тесьмой. Под суконным халатом виднелся дорогой афганский кушак, опоясавший нижние халаты, а голову обвивала белая шерстяная чалма.

Ее конец не был подоткнут, как это делали военные, муллы или купцы в Бухаре, а свободно свешивался с левого плеча на грудь.

Он сидел на колене, сложив на животе руки, и, не отрываясь, смотрел на четырех владык туменя.

Облик этого человека напоминал арабов, оседло живших в Бухаре, а полнота напоминала дородство баев бухарского туменя, откормленных колбасами, мясом молодых барашков, молоком и простоквашей.

Это был владелец дома Палван-Араб.

Хотя на дворе мороз крепчал, а в комнате не было печи, здесь стояла жара, как в печке, — посредине комнаты, едва убрали скатерть, в ряд поставили три жаровни и к потолку подвесили три керосиновые сорокалинейные лампы-молнии.

Небольшую прихожую битком набили крестьяне и пастухи, одетые в рваные ветхие халаты.

Крестьяне сидели тут при свете тусклой лампы и, наваливаясь друг на друга, вытягивая шеи, опуская головы до полу, заглядывали в комнату через щель, светившуюся между порогом и дверью.

Когда слуги, убиравшие остатки еды и скатерть, выходили, сидевший, как надлежит хозяину, возле двери Палван-Араб сказал им:

— Несите чай!

Понесли чайники, распространявшие аромат зеленого чая, и подносы с пиалами.

Все это поставили перед юношей лет семнадцати, сидевшим рядом с хозяином, и он хотел разливать чай, но казий попросил:

— Подай прямо в чайниках. Мы сами будем себе наливать. Юноша перед каждым из двух гостей поставил по одному

чайнику и по одной пиале.

То же поставил он и перед двумя незнакомцами.

Человек со спускающейся на шею чалмой, сидевший рядом с ним, шепнул юноше:

— Принеси для них еще одну пиалу.

Юноша принес пиалы и поставил перед каждым из незнакомцев.

Батраки бая, увидев из прихожей, как оба незнакомца взяли но пиале, были удивлены, что у каждого отдельная пиала.

Не отрывая взгляда от этих двоих гостей, один шепнул другому:

— Может, один из них болен нехорошей хворью, что они не пьют из одной пиалы?

— А ты не видишь, что ль? Не видишь, как необычно они себя ведут! В присутствии четырех владык вытянули ноги так, будто сидят на руках у матери.

Один из этих гостей, приподнявшись, шепнул что-то соседу — тому, у которого чалма опускалась на шею, тот шепнул казию, и казий, обернувшись к этим гостям, улыбаясь,