– Все так и есть, – кивнул Роман, – а вытащить его только я могу. И теперь не знаю, что будет. Сижу на нарах, как король на именинах, и что делать – не знаю.
– Точно... – Лысый вздохнул, – слушай, певец, а вот песни – их вообще трудно писать?
– Песни... – Роман усмехнулся, – непростой вопрос.
– А кто сказал, что будет легко? – философски ответил Лысый.
– Никто. А насчет песен... Понимаешь, Лысый... Можно так тебя называть?
– А почему же нельзя? Все путем, погонялово у меня такое.
– Хорошо. Так вот, песни. Вот ты спросишь, например, у резчика по дереву, трудно ему резать или нет. А что он может ответить, если он режет уже двадцать лет, и руки у него сами ходят? Наверное – легко. Делать это легко, но научиться трудно. Но и делать иногда тоже непросто. Одна песня сама напишется, за пятнадцать минут, будто кто-то ее тебе прямо в голову продиктовал, а другая... Как застрянешь на какой-то одной строчке, и все. Труба. Ну не лезет ничего в голову, хоть стреляйся! Представляешь – почти вся песня написана, тридцать девять строк, а сороковая – никак.
– Ну и взял бы да написал что-нибудь, и дело с концом, – с умным видом сказал Лысый. – Подумаешь, одна строчка!
– Да? А ведь ты же сам потом скажешь – хорошая песня, а вот в этой строчке Меньшиков косяка дал.
– Ну вот еще!
– Не надо, – Роман махнул рукой. – Халтура – она всегда видна, и для этого не нужно быть профессиональным критиком.
– И что, из-за одной строчки у тебя песня стоит?
– Не стоит, а лежит, – засмеялся Роман, – поверишь ли, иногда по несколько лет не могу закончить песню.
– По нескольку ле-ет... – недоверчиво протянул Лысый. – Ну вы, творческие работники, даете!
– Да уж так.
Роман взял кружку и, убедившись, что чай уже достаточно остыл, с удовольствием сделал большой глоток.
– Эх, хорошо, – сказал он и глотнул еще несколько раз.
Лысый задумался о чем-то, а потом спросил:
– А споешь нам, несчастным зэкам?
Роман поперхнулся чаем и удивленно посмотрел на Лысого:
– Что, прямо здесь?
– А почему нет? – Лысый пожал плечами. – Сам знаешь, и в тюрьме люди живут. И песни поют, между прочим.
– Так ведь... – Роман огляделся, – и гитары нет.
– Это сейчас нет, – усмехнулся Лысый, – а будет нужно – появится. Сейчас Тарасыча вызовем, и будет гитара.
Он повернулся к лежавшему на соседней койке молодому зэку и спросил:
– Слышь, Бекас, как насчет халвы?
– А что насчет халвы? – отозвался Бекас. – Гитара сейчас должна быть в тридцать восьмой, у Кренделя.
– Так здесь и гитара имеется? – поинтересовался Роман.
– Стыдно, товарищ певец, – ответил Лысый. – Поешь песни про зэков, уголовную тему знаешь, а таких элементарных вещей... Конечно, есть гитара! Как не быть. Тут много чего есть. И мобильники, и телевизоры, и видики... Все есть, главное – чтобы деньги были. Тогда – хоть оленью упряжку можно организовать.
– Да знаю я это все, – поморщился Роман, – просто... Ну, в общем, растерялся я малость, сам понимаешь.
– Понимаю, – кивнул Лысый, – вот сейчас постучим вежливо в дверь, придет Тарасыч, а мы его вежливо попросим, и он нам гитару из тридцать восьмой...
В коридоре послышались шаги.
Лысый навострил уши и недовольно нахмурился.
– Четверо идут, – уверенно сказал он, – и все – вертухаи. И гитару они нам точно не несут... Не нравится мне это.
По камере пробежал шепот.
– Цыть! – скомандовал Лысый, и снова настала тишина, нарушаемая только приближавшимися шагами.
– Значит, так, – торопливо заговорил Лысый, схватив Романа за колено, – это за тобой, точно. А раз так, значит – пресс-хата. Но ты не дрейфь. Повторяю, главное – не бойся. Покажешь страх – пропадешь. Прессовать тебя по полной не будут, потому что... Ну, сам знаешь. Но испугают серьезно. Держись.
В замке загремел ключ, и дверь со скрипом распахнулась.
На пороге стоял Тарасыч, который сразу же сделал Лысому какой-то незаметный знак, а за его спиной виднелись трое молодых вертухаев, и вид у них был весьма злорадный.
– Точно, в пресс-хату, – прошептал Лысый.
Роман кивнул и почувствовал, что ноги стали слабыми.
– Не ссы. Помни, что я тебе сказал, – торопливо добавил Лысый.
– Меньшиков, пошли, – спокойно произнес Тарасыч.
Роман сжал зубы и встал.
– А смотри, как живой, – подал голос один из вертухаев.
– Ага, – отозвался другой, – и румяный такой! Ну это ничего. Он скоро совсем побледнеет.
Выйдя в коридор, Роман повернулся лицом к стене, и третий вертухай усмехнулся:
– Смотри, знает, как себя вести! Ну что, певец, у мента, говоришь, шинель шершавая?
Он сильно толкнул Романа и приказал:
– Руки за спину!
Роман почувствовал, как на его запястьях защелкнулись браслеты, и с нехорошим чувством вспомнил, что когда в прошлый раз ему напомнили эту строчку из его песни, сразу же последовал болезненный удар.
– Эй, начальник, – раздался голос Лысого, – ты его без наручников боишься? А кандалы для ног прихватил? Может, он вас всех сейчас ногами уделает?
– Заткнись, – ответил вертухай, – а то и до тебя доберемся.
– Мне-то что, – засмеялся Лысый, – я человек привычный, я вас, уродов, и так видел, и сяк видел, и в гробу тоже видел.
– В карцер захотел? – вертухай угрожающе повернулся к Лысому.
– А ты меня не пугай, – пренебрежительно ответил Лысый, – я в карцере больше просидел, чем ты на бабах пролежал. Понял?
В камере засмеялись, и Тарасыч, мигнув Лысому, запер дверь.
– Вперед, – вертухай грубо дернул Романа за локоть и повернул его лицом в нужном направлении, – сейчас ты узнаешь, что такое тюрьма. А то, бля, песенки он пишет, мент, значит, собака поганая! Оборзел на воле, бля!
Роман почувствовал, как cлабость в ногах прошла, а под ложечкой образовался ледяной туман, который стал медленно подниматься к ушам.
– Ты не пасть раскрывай, – сказал он вертухаю, – а веди меня, куда ведешь. На воле я бы тебе быстро хлеборезку закрыл.
