Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

старик — с таким мы и без Рублева сладим (написано после просмотра фильма Тарковского). Такой бог — «убежище для потерпевших, не способных идти напролом, бедных, сброшенных с поля пешек. Я себя ощущал королем».

Но если ты и без бога король, почему все время оглядываешься на эту химеру?

А ветер ударяет в жесть
креста и слышится: Бог есть!
И жесть звезды скрипит в ответ,
что бога не было и нет.

А если что-то все-таки есть, то это и «бог», и «наука», и «что-то еще» (кто-то еще?).

«Что-то еще» толкнуло меня в сердце, когда летом 1973 года я зашел в псковский собор послушать акафист Богородице (рюкзак оставил у входа) и неожиданно в толпе «душегрейных старух» обнаружил… Слуцкого. Самое удивительное: мы друг другу не удивились. И разговор вышел «о чем-то еще» не о боге. Я сказал: «Псков — это Плескау. А если немцы опять придут?» Он ответил коротко: «Немцы не придут». И в том, как ответил, высветился на мгновенье железный воин, прогнавший немцев с русской земли.

На русскую землю права мои невелики.
Но русское небо никто у меня не отнимет…

К небу в последний раз поднял глаза уже на краю гибели:

«Господи, больше не нужно, господи, хватит с меня…»

Дрогнул, железный?

Дрогнул. Потому что почувствовал, как «мировой порядок», принятый в душу навечно (с богом или без бога, неважно, потому что для бога все мы — дерьмо), как строй бытия пополз в хаос.

Можно вынести любую боль. Хаос вынести невозможно. Иллюзия «бога» — проект Порядка. Вопрос к «богу» — вопрос о Порядке. Или мирострой, или миролом, третьего не дано. «Полутонов я не воспринимаю»…

Ненавидя хаос, Слуцкий ищет порядок даже там, где его нет и по определению быть не должно. Стоя перед полотнами модернистов, осознанно подстраивающихся к хаосу, думает: «Здравого смысла оковы, пусть злобствуя и чертыхаясь, но накрепко пригвоздя, — они налагают на хаос, порядок в нем наводя». Нашел же систему и в этом безумии! Иногда искусствоведческие мистификации отступают перед мистификациями философскими: «Древнейший из видов системы, а именно хаос, надежен и всеобъемлющ». Хаос как система! А когда мистифицирование отбрасывается, возникает таящееся в строках откровение великой поэзии. Так когда-то с помощью Слуцкого я пытался разобраться в перекрестных исповедях рыбаковских «Детей Арбата», и стих помог:

Строго было,
но с нами иначе нельзя.
Был порядок,
а с нами нельзя без порядка.
Потому что такая уж наша стезя,
не играть же нам с горькою правдою в прятки.

С вами тоже иначе нельзя. И когда
счет двойной бухгалтерии господа бога
переменит значения: счастье — беда, —
будет также и с вами поступлено строго.

Внедряя здравый смысл в хаос фактов, Слуцкий неутомимо распределяет по местам, распихивает, рассовывает жителей этого перемешавшегося мира: вот сверстники, вот старики, вот молодые…

В молодых всматривается, стараясь угадать: не в этом ли поколении, а может, через одно (магия чисел?) осуществится чаемое: «Ставлю на коммунизм, минуя социализм, и на человечество… минуя отечество». И помогает молодым неустанно и бескорыстно: вводит в литературу, опекает[96].

В лучших стихах Слуцкого идущее ему вослед поколение получает пронзительную характеристику. Не те, что были пришиблены войной в детстве, а следующие — те, что познали ее во младенчестве.

Выходит на сцену последнее из поколений войны —
зачатые второпях и доношенные в отчаянии,
Незнамовы и Непомнящие, невесть чьи сыны,
Безродные и Беспрозванные, Непрошеные и Случайные…

Войны у них в памяти нету, война у них только в крови,
в глубинах гемоглобинных, в составе костей нетвердых.
Их вытолкнули на свет божий, скомандовали: живи!
В сорок втором, в сорок третьем и даже в сорок четвертом.

Он ожидает, что наследники доберут недоданное им при рождении: «знание, правду, удачу»… Знал бы он, о чем возмечтает со временем это обделенное поколение, о чем оно заведет «жесткий и краткий, отрывистый разговор» — о пепси и деньгах!

Но из-под непредвидимой хлопающей жести гремит в стихе чугунная тяжесть судьбы, оплаченной не деньгами, — материнскими слезами:

Их одинокие матери, их матери-одиночки
сполна оплатили свои счастливые ночки,
недополучили счастья, переполучили беду,
а нынче их взрослые дети уже у всех на виду.

Выходят на сцену не те, кто стрелял и гранаты бросал,
не те, кого в школах изгрызла бескормица гробовая,
а те, кто в ожесточения пустые груди сосал,
молекулы молока оттуда не добывая.