есть скорее от барского сословия: 'и к черту летит усадьба, и с ней — соловьиный сад'), от Клюева (от того, что критики пытаются припаять ему клюевскую оппозиционность: а 'тут Клюева нет и в помине'), но резче всего — от Сельвинского ('для чего подсвистыванье в 'Лютце', деклараций кислое вино? Так свистеть во имя Революций будет навсегда запрещено'; тут отталкиванье тоже вполне объяснимо: оба передают какофонию эпохи, то есть претендуют на одну и ту же роль, но у Сельвинского с его медноголосой программностью нет того простодушия, которое составляет главное богатство Прокофьева; нет и того звериного чутья, которое так старательно выращивал в себе Сельвинский и которым так естественно обладал Прокофьев, правильно учуявший, что 'так' подсвистывать Революции Советская власть скоро запретит.
16
Точнее, минометный расчет, состоящий из пяти братьев (потом к ним присоединился шестой). О братьях Шумовых охотно писала в пору войны фронтовая печать, и естественно, что Прокофьев ввел их в поэму. Из шести до Победы довоевали трое. Много лет спустя (в 1959 году) критик Вл. Бахтин, писавший книгу о Прокофьеве, разыскал в Туве семейство Шумовых. У одного из братьев было тринадцать детей, у другого одиннадцать. Бахтин прочел им поэму Прокофьева. «Шумовы впервые услышали поэму и узнали, что стали ее героями». Я думаю, это — тоже эпическая поэма в одной строке. См. В.Бахтин. Александр Прокофьев. Л. 1959, с.153.
17
Музыку на стихи о солдате, бравшем Будапешт, написал Матвей Блантер.
18
См. Евгений Долматовский. Главный песенник. В книге: Воспоминания о М.Исаковском. М, 1986, с.174.
19
Л.Н.Таганов. Жизнь и творчество Анны Барковой. В книге: Анна Баркова. «…Вечно не та». М.2002, с.456.
20
Прежде, чем наследие Барковой освоили критики и литературоведы, его спасли от забвения зэки. Надо отдать должное и особистам, которые не уничтожили изъятые при арестах бумаги, а подшили их в «Дела» в качестве вещдоков. Считаю уместным с уважением привести имена тех, других и третьих: Л.Таганов и О.Переверзев, З.Степанищева и Л.Садыги, и наконец, архивист КГБ В.Петров.
21
В институте было два легендарных семинара: один вел Сельвинский, другой Луговской. Сельвинский упирал на технику стиха: задавал, например, к следующему занятию описать рака. Луговской видел профессиональную школу в другом: чтение стихов сопровождалось вольными дискуссиями о предназначении поэта. Высокие материи не исключали свойского тона: «Мишка, выгоню!» (Мишка — Михаил Луконин). Пройдя войну, ученики, составившие «окопное поколение», обнаружили, что война в их стихах совсем не такая, какая гремела в «Курсантской венгерке». Что не помешало им по-прежнему преданно любить «дядю Володю». См. сборник «Страницы воспоминаний о Луговском».М.1981.
22
Сурков ставит ударение на втором слоге: видимо, чтобы не спутали с автором Гимна. В 1958-м, когда пишется “Автобиография”, это все еще важно. Знал бы Сурков, как побежит это ударение с конца фамилии на свое исконное место эпоху спустя.
23
См. О.Резник. Алексей Сурков. М, 1979, с.61
24
Чтобы это литературное имя не показалось слишком пышным, через полтора десятка лет последовало объяснение:
«Близорукий губкомовец, вытянув тонкую шейку, взял анкету мою и застыл над графою «поэт»… — Ты неправильно начал, разве это фамилия — Шейнкман! Разве это оставит в русской поэзии след?..
Перебрали заливы, моря, города, перешейки. Как сомнамбулы ходят, от пышных имен обалдев. Что- нибудь, что-нибудь вместо проклятого: «Шейнкман», — Анатолий Каспийский, Константинопольский Лев…
Наконец натолкнулись и, перебирая архивы, окрестили «Светловым» — покойным редактором «Нивы»…
25
Светлов отлично знает, кто ему осветил путь. «…Чтобы рассеять тишь, он зажег свет… «Миша, — спросил он, — ты не спишь?» — «Генрих, — сказал я, — нет!» Старого Гейне добрый взгляд уставился на меня… — Милый Генрих! Как я рад тебя наконец обнять!»
