Есенина. 'Русь' — это не 'русские', вернее, не только русские. Это 'кто-то' или 'что-то', от чего невозможно оторваться душой. Но и невозможно разгадать.
'Кто это? Русь моя, кто ты? Кто?'
Странный вопрос, если учесть, что, кроме 'Руси', нет ничего стоющего в его мире. Но не такой уж странный, если понять духовную ситуацию.
Однажды Надежда Вольпин сказала Мариенгофу в присутствии Есенина:
— Он старше нас с вами на много веков… Нашей с вами культурной почве — от силы полтораста лет, наши корни — в девятнадцатом веке. А его вскормила Русь… Мы с вами россияне, а он — русский.
Есенин тогда промолчал. Мариенгоф обиделся. Вольпин подумала, что она слукавила: 'забыла' о своих иудейских ветхозаветных корнях. Но о Есенине она почуяла правду. Можно сказать, что Блок, Гумилев, Ахматова разрабатывали свою культурную память на 'пушкинскую глубину', Ходасевич — на 'державинскую', Мандельштам — на 'дантовскую'. Эти века можно 'счесть'. В Есенине культурная память отсчитывает себя от немеряной русской старины, которая вообще не знает точного счета. С одной стороны, она опиралась, как у Клюева, на православный тысячелетний канон, но с другой стороны, уходит в какие-то дохристианские неуследимые глубины, сохраненные народной песней и не опирающиеся ни на что, кроме чистой 'природы'. Цветаева, такую ж бездну чуя, все пыталась 'опереться', и 'срывалась'. Оттого и неистовствовала. Есенин упоенно скользит в бездну.
Есенинская 'Русь' шире любой 'истории'. Но она и размыта.
Отсюда странное сочетание конкретности зрения и 'беспредметности' памяти в есенинской лирике. Есть непреложное духовное пространство, которое нечем заполнить, кроме как березами и коровами. Вообще чем угодно заполнить. Любой ржавый желоб годится для чистой 'кастальской' воды. Ощущение незаполненности все равно остается. То самое, что Константин Леонтьев называл применительно к Руси: 'развоплощенность'. Леонтьева нет в есенинских синодиках. Но ощущение то же: все воплощения Руси — обманны. В том числе и 'крестьянское'.
'Я — последний поэт деревни'.
Однако 'крестьянина'-то в его поэтической деревне и нет. Он, крестьянин, появляется, когда герой, проехавшийся по Европе и Америке, возвращается в родное Константиново в цилиндре и в 'гетрах', и мужики его НЕ УЗНАЮТ.
Изначально в стихах нет мужика — того, который пашет и сеет, кует и клепает. Есенин его, пашущего-сеющего, вспоминает уже 'обернувшись', перед самым концом, в поэме 'Мой путь', и вспоминает именно с тем ощущением, что — не разглядел. 'Тогда не знал я черных дел России. Не знал зачем и почему война. Рязанские поля, где мужики косили, где сеяли свой хлеб, была моя страна'. Единственный деревенский работник, попавший в раннюю лирику Есенина, 'Кузнец', — фигура дутая и елочная ('взор отважный и суровый', 'мечты игривые' и т. д.); закрадывается подозрение, что тут едва ли не ирония автора, но скорее это все-таки отписка.
Настоящий изначальный герой Есенина — не работник, а странник. Тянутся через его стихи нищие- милостники, захожие богомольцы, бесконечно бредущие иноки, калики, подзаборные бродяги, искатели счастья, гости, босяки, отщепенцы… Из деревни их дорога вьется в город, но и в городе им нет пристанища, они живут где попало и умирают 'на московских изогнутых улицах'. Фигура скандалиста и хулигана, увенчавшая лирику Есенина в пору ее расцвета, — продолжение этой неприкаянности. Русь у Есенина не работает. Она гуляет и горюет. Тут — предвечная мелодия и предсказанный финал.
Мало некрасовского в этой мелодии, много кольцовского; ни намека на заунывный тягловый стон, зато бездна простора. Главное желание — все бросить; главное чувство — плач по брошенному. В кольцовской кудрявой удали прорезается чисто-есенинское отчаяние.
Русь — грустная песня. Русь — черная монашка. Русь — горькая загадка. Вот-вот умрет, хочет умереть, готовится умереть. Обаяние и тайна есенинской 'Руси' — в тихо лучащемся 'отсутствии'. Исчезновение неизбежно, но 'что-то' остается. 'Что' — непонятно. 'Гибни, край мой, гибни, Русь моя'. Гибель непонятным образом свидетельствует о жизни и странным образом ее обусловливает. Чисто есенинское, немыслимое ни у кого живое умирание:
Нет внутренне-ясной идеи у этого бытия, серебрящегося на грани черноты.
Начисто отсутствует, например, осознание 'славянства'. Один раз помянуто — в речи Пугачева, вскользь: скорее речевая краска, чем мысль. Не только Некрасов, но и Тютчев отсутствует в генной памяти. Русь не имеет внутри себя центра; скорее это свято место, которое пустеет и восполняется. Из России БЕГУТ. Калмыки бегут к монголам и китайцам, а казаки, вместо того, чтобы удерживать, — ЗАВИДУЮТ бегущим: сами бы с радостью ударились в кочевье. Для нынешних читателей строки о распаде России, из которой рвутся прочь попавшие в ее объятья народы, — почти газетная злободневность, но для Есенина, невзначай воспроизведшего подобный спор в 'Пугачеве', он не имеет глубинного смысла. Державы ему не жаль, держава — белая, господская, дворянская. Пугачева — жаль, но ему помочь невозможно, потому что в его вольнице — тоже гибель. Возникает своеобразный баланс тупиков: прокляты те и эти; а если кто-то в драке прав, то он звереет так же, как неправый. Впрочем, неправый при этом внутренне свят так же, как и правый.
Интересно, что образ 'черни' — отсутствует. Именно ОБРАЗ, потому что 'чернь' как ПОНЯТИЕ, имеющее узкий сословный смысл, в 'Пугачеве' проскальзывает. Но никогда Есенин не называет этим словом тех убийц и воров, бродяг и странников, скитальцев и хулиганов, которые живут в сокровенном мире его лирики. 'С большой эпическою темой' чернь, взятую напрокат из 'исторических трудов', еще можно примирить.
В лирику 'чернь' не вписывается.
Дело в том, что если в поэмах этот хаос производит впечатление непроясненности и даже недодуманности, то в лирике он помогает создать ауру смерти-жизни, настолько притягательную, что Есенин отказывается искать из этого состояния выход. Как 'эпик', он штудирует книги, старается быть на уровне; он и 'Капитал' принимает по странице в день (и жалуется в стихах на несъедобность); он и в 'текущую политику' вникает, то есть в 'вопросы'. Это 'вопросы о Советской власти, о революции', — вспоминает Владимир Кириллов, но отмечает у Есенина поразительный сдвиг: — Хочет высказаться точно и определенно, но выходит у него туманно и неясно'.
В деловых бумагах Есенина (в анкетах и автобиографиях, да и в статьях, написанных для 'публичности') можно найти все злободневно необходимое: и Советскую власть, и Коммунистическую партию, и Ленина и чуть ли не социалистический реализм в проекции. Но любой шаг в поэзию означает — 'туманность и неясность'. ПОЭТ Есенин живет в другом измерении.
Ни мировой войны, ни революции — не заметил. Лихое шапкозакидательство в единственном 'патриотическом' стихотворении 1914 года ('побросали немцы шапки медные, испугались посвисту богатырского') звучит почти пародийно. Скользящие упоминания 'советского' производят впечатление
