Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

Могу представить себе, что испытывала Глушкова, читая у Багрицкого:

Еврейские павлины на обивке,
Еврейские скисающие сливки,
Костыль отца и матери чепец —
Всё бормотало мне:
«Подлец! Подлец!»

Умнее всех отреагировала на это мама поэта Ида Абрамовна:

— Когда это он видел у нас скисшие сливки?! Наши сливки всегда были самые свежие.

Но у сына своя дорога:

Все это встало поперек дороги,
Больными бронхами свистя в груди:
Отверженный! Возьми свой скарб убогий,
Проклятье и презренье!
Уходи!

Новому человеку на старое — «наплевать!». Его родина — весь мир. «И над ним, зеленый снизу, голубой и синий сверху, мир встает огромной птицей, свищет, щелкает, звенит». Кажется, именно «Птицелов» — первая песня Багрицкого, подхваченная читающим миром. «Как я, рожденный от иудея, обрезанный на седьмые сутки, стал птицеловом, — я сам не знаю», — скажет он полтора десятилетия спустя. А пока — идет и свищет «с палкой, птицей и котомкой через Гарц, поросший лесом, вдоль по рейнским берегам». Стало быть, действие происходит в Германии, причем добисмарковской: в Тюрингии дубовой, в Саксонии сосновой, в Вестфалии бузинной, в Баварии хмельной. А может, и в Голландии, где гуляет Тиль. А может, в Англии, по которой гуляют Джон и Эдвин. В Греции, откуда плывут Янаки, Ставраки и папа Сатырос. А еще: «суданский негр, ирландский рудокоп, фламандский ткач, носильщик из Шанхая». А еще: «румяные эстонцы, привыкшие к полету лыж и снегу, и туляки, чьи бороды примерзли к дубовым кожухам, и украинцы кудлатые и смуглые, и финны с глазами скользкими, как чешуя».

Положим, «мулы в мыле», увиденные «на желтых энзелийских берегах», возникают из реальных впечатлений: зиму 1917–1918 годов Багрицкий в роли делопроизводителя 25-го «врачебно-питательного отряда Всероссийского Земского Союза помощи больным и раненым» проводит в Персии. Следующую зиму пишет листовки и воззвания в роли инструктора политотдела отряда имени ВЦИКа, входящего в Красную Армию.

Но все прочие театры действий — плод чистого воображения.

Естественный вопрос: где Россия? Не туляки с примерзшими бородами, и не Кунцево, подмосковное местечко по Можайскому шоссе, где поселился Багрицкий после триумфального выхода в свет его первого сборника «Юго-Запад», а Россия как целое, как конкретно-историческое (и поэтическое) понятие? Нету? Ее присутствие — мимоходно-отрицательное: «нерусские сверкают алебарды, пушечный широкогорлый рев нерусским басом наполняет степи».

А русские?

Русские — пьют брагу, кричат и 'безбожничают без конца и края' и пляшут так, что дрожат колокола церквей.

Эта дрожь (дрожь нетерпения в атеистическое сердце) должна, по мысли поэта, пробудить Русь — развернуть ее против князей и бояр, чтобы от тех только прах разнесся 'в поучение векам'.

'Поучение векам' и есть сверхзадача. Русь, извлеченная из былин и сказаний, нужна только затем, чтобы она добежала до 'заповедного порога', на 'мировой перекресток'. То есть, перестала быть Русью и влилась в мировое человечество. Для эпохи, когда Багрицкий сформировался как поэт, такое воззрение на мировую и национальную историю едва ли не элементарно, и если вносит поэт что-то в эту элементарность, так налет дьявольской заразительности: Москва пляшет, а другие города, 'рассевшись полукругом', хлопают ей в ладоши. Разумеется, это олеография, и, разумеется, осознанная, то есть шутовски осмеянная. Трагический план едва проглядывает — это мгновенный просвет в пустоту, над которой совершается пляс истории:

О, кукушка былинная! Ныне,
Позабыв заповедную тишь,
Над вороньей и волчьей пустыней
Ты, как ясная лебедь, летишь…

Стихи из цикла 'Россия' при жизни Багрицкого не переиздавались; они были извлечены из одесского журнала 'Силуэты' 1923 года Иосифом Гринбергом и обнародованы в 1963 году как 'малоизвестные' стихи классика. Видимо, в зрелые годы тема Руси классика не занимала. Разве что 'издалека'.

В цикле о Тунгусском метеорите, в год выхода сборника 'Юго-Запад':

Россия за лесом осталась,
Развеялась в ночь и умчалась,
Как дальнего чума дымок…

…Что-то «северо-восточное», уходящее, исчезающее, «за лесом», за горизонтом, за гребнем лет.

Или откуда-то издалека нависающее, таинственное. То ли снежное, то ли огненное. То каркающее вороном над французскими орлами, то посылающее пламенных послов в злобную Европу.

Другое дело — Страна Советов:

Она в лесах, дорогах и туманах,
В болотах, где качается заря,
В острожной мгле и в песнях неустанных,
В цветенье Мая, в буйстве Октября,
Средь ржавых нив, где ветер пробегает,
Где перегноем дышит целина,
Она ржаною кровью набухает,
Огромная и ясная страна…

СССР — образ ясный, удостоверенный кровью. Россия — образ неясный, эфемерный. При этом ничего антирусского в стихах Багрицкого нет (и вообще никакого «анти…» нет в его национальном спектре, разве что антиеврейское в «Происхождении»). Россия — в многоплеменном коловращении старой истории — эфемерида, как и любое другое национальное целое.

Все веками отвердевшее плывет и плавится в круговороте времени.

Багрицкий, замечательный знаток истории, вычеркивает из нее имена, пуская в поток фигуры,