Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

Однако своеобычность голоса, прорезавшегося ради этих событий, придает картине достаточно яркий колорит.

Крайний случай такого неуправляемого неистовства — эпизод с казнью царской семьи. 'Вслед за ними тащатся фрейлины да няни — ветер Революции, дуй веселей! На семи подводах разной дряни, начиная с вороха старых дочерей…' Чтобы не приводить в замешательство нынешних читателей, опускаю физиологические подробности расстрела, отмечу только, что автор, восславивший экономность Революции (потратила на одиннадцать человек ровно одиннадцать 'слез свинца') снимает шляпу перед расстрельщиками и проходит 'по-летнему на самый дальний двор', чтобы повести 'веселый разговор' с тополем.

Ничего особенного. Расстреляли и продолжаем песню.

Мы — это воля людей, устремленных только вперед, вперед!
От Белого моря до Сан-Диего слава о нас идет.
Огромные наши знамена — красный бархат и шелк,
Огонь и воду, и медные трубы каждый из нас прошел.

Красный цвет более чем естествен в том вихре, которым определяется спектр этой лирики. При другом политическом повороте расклад цветов был бы другой. Наверное, красный как самый яркий, никуда бы не делся. 'Кумачовая рубаха вперемешку с пестрядинной, парни бравые сошлися — дробь дробили на лугу'. Но при любом раскладе смерть — веселая шутница для бравых парней. 'И рядом на горке матушка- смерть таращит на нас глаза'.

Однако в том же самом 1933 году, когда в 'Литературном Ленинграде' публикуется баллада о бравых парнях, в 'Литературном современнике' появляется стихотворение 'Не слышно родичей в помине' — о мужиках, пришедших в Приладожье при Екатерине. По фартовой фактуре это близко к 'Октябрьскому' переплясу, и смерть так же висит в воздухе… но именно это стихотворение, как я убежден, достойно ввести имя Прокофьева в синодик мировой лирики:

Пришли. Раскнули одонья.
Сломали белоногий лес.
Вожак трясущейся ладонью
Дотронулся до тьмы небес…

Мощнейшая пластика, завораживающая мистика!

…И хлынули дожди потоком
Над мертвым сборищем людей,
И до всемирного потопа
Недоставало трех недель…

Потрясающе: библейская система координат введена в безумие безначального хаоса!

…И было душно, как в малине,
Ни вех, ни троп, ни колеи…
Так сели в мох при Катерине
Святые родичи мои.

Великий поэт отличается от честного стихотворца — величием души. Способностью понять другого. Способностью вместить всё… и вмещая — разорваться сердцем. Хотя величие не всегда посещает душу честного стихотворца. Стихотворец, описывающий бой красных с белыми, наслаивает смерть: 'Сто комков огня и меди, сто смертельных доль'. Великий поэт, на мгновенье пробуждающийся в честном стихотворце, вдруг чувствует запрет на смерть, и слово застревает у него в горле. Отцу убитого он отсылает письмо- грамоту, где все сказано обиняками. Но как! 'В ней на пишущей машинке все отстукано, что задумал сын жениться за излукою; что пришла к нему невеста от его врагов, и что он за ней, не споря, много взял лугов; что не годен он пахать, не дюж плотничать, что в родном дому не работничек…'

Оборвано… Слово, вставшее в горле, действует страшнее пулеметной очереди слов, обрушенной в плясе. Вот так же в пулеметной ленте яростных и честных прокофьевских стихов, выпущенных за пятилетие Великой Отечественной войны (еще с финской начиная), в этой череде выточенных, как пули, боевых песен, словно комок в горле — пресекающаяся на спазме песня девушки, угоняемой в Германию:

Вот она, постылая, все ближе,
А родная доля — далеко.
Скоро смерть!
Родной мой, милый, вижу,
Как тебе от песни нелегко…

Легко казалось — в 1927 и в 1938…

Как связать все это воедино? Остается ведь вопрос, незримо висящий над 'хороводом', над 'хаосом', над 'узорочьем' и 'пестрядью' того перевернувшегося мира, который застало на земле 'поколение Октября' и приняло как данность. Только одно и связывает: царящая надо всем музыка.

В прокофьевской лирике военных лет боевые песни идут вперемешку с любовными, фронтовые эпизоды в очередь с пейзажными зарисовками, в них словно бы ни отзвука войны. И все время звучит мелодия — помимо войны, выше войны…

В жанровом смысле это означает, что лирика зовет поэму.

Рождению поэмы помогает случай. Как-то в разгар боя поэт слышит соловья. Только что свистели осколки, и сразу — соловьи… Растроганный, он записывает несколько строк во фронтовой блокнот. 'Соловьи под пулями поют'.

Поэме не нужно искать сюжета (хотя сюжет рядом: 'полвзвода' родных братьев сражаются плечо к плечу[16]). Надо только дать звучать сквозной мелодии.

Сколько звезд голубых, сколько синих,
Сколько ливней прошло, сколько гроз.
Соловьиное горло — Россия,
Белоногие пущи берез…

Вот так кумач, потеснившись, уступает место белизне, синеве, голубизне. На тысячу строк залажены лейтмотивы: соловей, береза. И — имя.