то и вспомнишь. Короче, собирайся. Через полчаса выезжаем, — принимаю я решение и бегу одеваться.
Оживленная! Возбужденная! Непомерно счастливая оттого, что наконец удалось найти подходящий повод, чтобы нарушить слово, данное Гепатиту и Пляцидевскому, и вырваться из-под домашнего ареста хотя бы на полдня.
Часа три мы (я, Андрей и четыре моих телохранителя) на двух машинах крутимся по узким разбитым шоссейкам, которых, оказывается, так много в районе Петродворца. Стоило нам только выехать из Ольгина, как пошел густой снег, а питерской непогоде много не надо, чтобы навалить на дороги мощный слой слякоти. И в результате «дворники» на лобовом стекле БМВ пашут в авральном режиме. Андрей регулярно цедит сквозь зубы ругательства, а я время от времени зачем-то интересуюсь:
— Чего, Андрюш, скользко?
— А отгадай с трех попыток! У меня летняя резина. И приспичило же тебе куда-то переться в такой снегопад!
— Кто мог предположить? — строю я виноватую гримаску. — Ведь когда выезжали, всё было супер.
— «Супер», — передразнивает меня Андрей. — Вот вмажемся в какой-нибудь «Запорожец», вовек не расппатимся.
Но хранил нас Господь! Ни в кого мы не вмазались. И в тот момент, когда на улице уже совершенно стемнело; в тот момент, когда я уж было решила, что угробили этот мерзостный вечер впустую, Андрей тормозит возле высокой ограды.
— Кажется, здесь.
В нашу машину почти упирается «Линкольн Навигатор» с охраной. Две дорогие, грязнущие иномарки — это слишком бросается в глаза. А в мои планы не входит светиться.
— Проезжай дальше, — говорю я Андрею, а сама пытаюсь припомнить, как же выглядела эта ограда изнутри. Сколько раз смотрела на нее, когда гуляла в японском саду, и вот ведь, оказывается, забыла. Сегодняшняя ограда оштукатурена и покрашена розовой краской. А та, пятилетней давности? Нет, не вспомнить. Хотя, не всё ли равно? За пять с лишним лет ее могли не раз переделать.
Мы проезжаем мимо глухих железных ворот и останавливаемся опять, на этот раз метрах в двухстах от ограды.
— Пошли прогуляемся, поиграем в снежки, — предлагаю я, — потреплем моим стоякам нервишки.
Андрюша корчит недовольную рожу — прогулка по слякоти его не вставляет, — но безропотно вылезает из БМВ и, ежась от холода, за компанию со мной плетется назад, к розовому забору. «Линкольн» разворачивается и двигает следом за нами.
— Ты уверен, что это тот дом? — спрашиваю я. — Вернее, тот забор?
— Не совсем. Но, вроде бы, тот. — Андрей пожимает плечами и при этом умудряется чуть не упасть, поскользнувшись на свежем снежке. Я подхватываю его под локоток в последний момент.
— Аккуратнее, инвалид! Стояки и так на изменах. Доспотыкаешься до того, что устроят пальбу.
Мы тащимся вдоль розовой ограды, и я думаю, какая же я неспокойная дура. Зачем поперлась в такую даль через весь Питер? Куда проще было попросить навести справки о Монучаре Олега. А сейчас что могу сделать я? Разве что прогуляться по этой узенькой улочке, подышать свежим воздухом. Помесить грязь. Единственная (и, признаться, главная) польза от этой поездки — это то, что проветрилась, выбралась на полдня из заточения в Ольгине. Пора отправляться обратно.
Ограда заканчивается. Дальше небольшой пустырь, за ним — нечто, похожее на кочегарку, с узкой, довольно высокой трубой.
— Помнишь это строение? — интересуюсь я у Андрея.
— Да, помню. Его-то я и искал. Если бы не оно, никогда не узнал бы этот забор. Пошли обратно, Вика. Больше здесь нечего делать. Или ты желаешь заглянуть в гости?
— Нет. Пока рано.
Мы разворачиваемся, следом за нами разворачивается «линкольн». Навстречу ползут два доходяги с дворнягой на длинной веревке.
Местные!
Аборигены!
«Вот вы-то мне и нужны!» — Я присаживаюсь на корточки и делаю дебильную рожу:
— Ой, собачечка! Тю-тю-тю. Какая хорошенькая! — Страшнее кабыздоха, со свалявшейся шерстью и обрубком хвоста, я никогда не встречала. — Как тебя зовут, песик?
Андрей пялится на меня, как на умалишенную. Местные доходяги тормозят, словно наткнувшись на стену. Дворняга, поджав остаток хвоста, спешит укрыться за ногами хозяев.
У охраны в «линкольне», наверное, объявлена боевая тревога.
— Тю-тю-тю. Как тебя зовут, песик?
— Кто как хочет, тот так и зовет. — Я наконец дожидаюсь ответа от того из доходяг, что постарше. — Хотите купить?
Еще не хватало! Всё, чего я хочу, так это знать, кто живет за розовой оградой.
— А сколько стоит? — вместо этого интересуюсь я, и Андрюша при этом чуть не валится в обморок. Владельцы дворняги ошалело переглядываются. Чего только они не повидали в жизни. Но чтобы такое!
Сколько зарядить за своего четвероного друга, аборигены даже не представляют. А вдруг это какая-то редкая, сверхценная порода, которую можно загнать за огромные бабки? Просто они об этом не знают, и хитрющая девка намерена обвести их вокруг пальца.
— Так сколько? — Единственная моя забота сейчас — это не разоржаться и как можно дольше сохранять серьезное выражение лица. Непростая задача. — Тю-тю-тю, песик.
— Полтаха, — наконец заявляет цену на кабыздоха тот из доходяг, что порешительнее.
— Лады, — тут же поднимаюсь я с корточек. — Даю полста, если расскажете, что за этим забором.
С теми же рожами имбецилов, с которыми только что пялились на меня, аборигены теперь лупят буркалы на розовую ограду.
— Так чего там, за этим забором?
— Дом, — отвечает мне тот, что постарше. Силы мои на исходе. Сейчас рожу!
— Понятно, что дом. А кто в нем живет? — с трудом произношу я.
— Похмелиться бы, — вместо ответа сетует тот, что порешительнее.
Я не взяла с собой денег.
— Андрей!
Он достает из кармана лопатник, вытаскивает оттуда пятидесятирублевую бумажку, но отдавать ее не спешит. Повторяет мой вопрос:
— Итак, кто живет в этом доме?
— Семья. Муж, жена и две дочки. Еще охранники и домработница. Ее зовут Ниной.
— А хозяина?
— Не знаем, — синхронно пожимают плечами аборигены.
— Он грузин?
— Нет, еврей. Грузин раньше жил. Потом продал дом и уехал.
— Давно уехал? — вмешиваюсь в допрос я.
— Да уж года три будет, — неуверенно переглядываются владельцы сверхценной собаки.
— Куда уехал?
— Он нам не докладывал.
— Что еще можете о нем рассказать? — Я намерена вытянуть из этих местных информацию на весь Андрюшин полтинник.
— Да ничего мы не можем, — жалуется мне тот, что постарше, и я ему верю — ничего он не может давно. — Этот грузин здесь ни с кем не общался. Какой-то блатной. Все руки в наколках.
«Точно, Монучар! И куда же он, сволочь, смотался? Всё равно ведь достану. Спрятаться от меня у него получилось бы разве что на том свете!»
— Та-а-ак! А кто здесь может о нем рассказать поподробнее?
— Никто, — качает головой тот, что порешительнее. И советует: — Ты бы, сестренка, не задавала здесь подобных вопросов. Как бы не нажить неприятностей.
