l:href='#n_s.1459' type='note'>[1459].
Как и св. Василий (см. выше) заметил, что не может быть сущностью Божией что-либо из не принадлежащего Богу, так и св. Григорий Палама объясняет это несколько подробнее:
'Как могли бы быть в самом деле сущностью: нетленность, невидимость и вообще все отрицательные или ограничительные определения, все вместе или каждое в отдельности? Не является сущностью то, что не есть то или это. Кроме того, сущности Божией не выражают, согласно с языком богословов, положительно сочетаемые с Богом свойства, хотя, когда это нужно, мы пользуемся всеми этими именами; сверхсущность же Божия остается совершенно неименуемой' [1460].
Таким образом Бога можно узнать только по тому, что окрест Его, по Его действиям.
'Не из сущности энергия, а из энергии познается бытие сущности, но не познается, что она такое. Также и бытие Божие, по учению богословов, познается не из сущности, но из Его промышлений. Этим и отличается энергия от сущности, что через энергии совершается познание, тогда как познаваемое благодаря ей есть сущность'[1461].
Наиболее ярким примером такого 'выступления' Божия является Его творческая энергия, так как Он есть Единый Творец в настоящем смысле этого слова. 'Положения, состояния, места, времена и под. не в собственном смысле употребляются в разговоре о Боге, но в переносном' (метафорически). А 'творение' и 'действование' только в отношении к Богу может быть сказано в самом истинном смысле этих слов'[1462]. Человеку, если и дано творить, то не из совершенного небытия, почему это и не может быть сравниваемо с творческим актом Бога [1463]. Из сказанного ясно, что возможность богопознания не отнята от человека, но богопознание это отнюдь не рассудочное. Оно может быть только опытным, т. е. в линии мистических откровений. Самый простой способ, – это непосредственное рассматривание тварного мира, в котором становится видимым то невидимое Божие, Его сила и Божество, о котором говорит ап. Павел (Римл. I, 20). Более трудным является углубление в себя, очищение своей души, онтологический катарсис, т. е. упрощение души и трезвение или, что то же, восхождение с апостолами на Фавор для аутентичного переживания Преображения[1464]. Фаворский свет для исихаста есть несозданная энергия Божия, отличная от Его сущности, энергия, благодаря которой богопознание и богопричастие становится возможным опытно, экзистенциально.
Апофатика не есть запрет богословствовать и она не исключает катафатического метода:
'Богословие отрицательное, апофатическое не противоречит и не отрицает богословия катафатического, но показывает, что положительные выражения о Боге, будучи истинными и благочестивыми, для Бога однако не то, что они для нас. Подобно тому, как Бог имеет ведение о существующем, имеем и мы некоторое ведение; но мы познаем все, как существа и явления, тогда как Бог узнает не как существа и явления, ибо Он еще и до бытия существ знал это нисколько не хуже. Поэтому тот, кто скажет, что Бог не знает сущего, как сущее, тот не противоречит утверждающему, что Бог знает сущее, и знает его именно как сущее. Может оказаться, что и положительное богословие приобретает значение от богословия отрицательного, как говорится, что всякое знание имеет дело с каким-нибудь предметом (подлежащим), т. е. с тем, что познается, а знание о Боге не говорит ни о каком предмете. Это то же, что сказать, что Бог не знает сущего, как сущее и не имеет ведения вещей, какое имеем мы. Таким же образом можно сказать гиперболически, что Бог и не существует. Но когда выражаются так, чтобы показать, что неправильно говорить о Боге, что Он есть, ясно, что, пользуясь апофатическим богословием не гиперболически, а по его несовершенству, приходят к заключению, что Бог вообще никогда и не существует. Это уже является чрезмерным нечестием'[1465].
Из сказанного ясно, что рождающиеся в апофатическом методе антиномии не суть абсурд.
'Утверждать то одно, то другое, раз оба утверждения верны, свойственно всякому благочестивому богослову, а противоречить самому себе свойственно совершенно лишенному разума'[1466].
Эти конфликты разума и антиномии находят свое наилучшее разрешение в живом литургическом опыте Церкви. В богословствованиях о догматах веры открываются необозримые дали и разверзаются бездны головокружительные.
Мы намеренно говорим: 'головокружительные'. Это совершенно точно выражает церковная песнь словами: 'недоумевает всяк изык благохвалити по достоянию, изумевает же ум и премирный…'[1467]. 'Изумевает', страдает головокружением. Полное 'изумевание' охватывает всегда нашу мысль, когда она соприкасается с несоединимыми понятиями: совмещения Вечного во времени, соединения Абсолютного Божества с человеческой ограниченностью и т. д. Церковь в своем мистическом восприятии Халкидонскоего догмата, в стихирах и канонах повечерий предпразднества Рождества Христова умиряет нашу взволнованную мысль дерзновенными прозрениями своего литургического богословия о сочетании недр Св. Троицы с убогим Вертепом, Неба с Вифлеемом, Невместимого Слова с Девическою утробою и т. д.
Как может например разум принять и осмыслить всю глубину тайны Евхаристии. Как когда-то на берегах Тивериады это слово о Небесном Хлебе показалось некоторым 'жестоким' (σκληρός суровый, странный) и 'мнози от ученик Его идоша вспять' от того часа (Иоанна VI, 60–66), так и теперь, да впрочем и всегда эта тайна не вмещается в сознание, ум 'изумевает' и, взволнованный, ищет ответа на 'жестокое' слово.
И никакие умствования о моменте литургийного совершения, никакие формулы богословов об Евхаристии, и схоластические подразделения в Св. Дарах на 'субстанции' и 'акциденции' не успокоят нашего сознания. Слово остается 'жестоким'… Только в непосредственном переживании Евхаристической Жертвы, в служении Ее и приобщении целостно постигается эта тайна, приемлется и ум успокаивается. Точно так же, когда на утрени Вел. Четверга мы читаем эти изумительные по глубине и красоте слова о 'Всевиновной безмерной Премудрости', уготовляющей 'душепитательную трапезу' и 'созывающую высоким проповеданием', то тогда и сами мы в своем непосредственном церковном восприятии, всецело сливаясь со словами этого канона, идем 'высокими умы' насладиться 'странствия Владычня и бессмертныя трапезы', уготованной на 'горнем месте'. И мы сами со апостолами уготовляем на этом же горнем месте 'пасху, ею же ум утверждается'. В интуиции, в той целостности церковной жизни, наш ум, благодаря непосредственному литургическому опыту Церкви находит примирение и сочетание богословия отрицательного и утвердительного.
Точно то же переживаем мы и в Вел. Субботу, когда воспеваем 'Христу умершу' и уснувшему 'жизнеподательным сном' в 'мале гробе'; когда снова и снова ум изумевает и восстает, когда несоединимое и недомыслимое видится нашим духовным взором в предлежащей Плащанице.
Если головокружительна тайна боговочеловечения, если мы недоумеваем, как 'Слово плоть бысть', то Крест Сына Человеческого есть поистине безумие для эллинов, как древних, так и современных. Страшный Суд сынов людских над Сыном Божиим, смерть и погребение Богочеловека, и в то же время неоставленность Им мира, – это свыше сил нашего разумения. И когда мы молитвенно переживаем, что 'во гpoбе плотски, во аде же с душею яко Бог, в рай же с разбойником и на престоле был еси, Христе, со Отцем и Духом', – когда мы у Плащаницы созерцаем субботний покой Творца субботы, уснувшего сном сия великий субботы, то сил больше нет… 'Волною морскою' поднимается и в нас наше литургическое восприятие этого субботнего покоя, и мы 'исходное пение и надгробную песнь' воспеваем. И пусть мы этого не разумеем рационалистически, пусть кружится голова, но все же мы не только веруем, не только доверяем предположительно, что это может быть, но и знаем, опытно знаем, богослужебною интуициею приемлем целостно, что 'воскреснут мертвии и восстанут сущии во гробех, и вси земнороднии возрадуются'. Для литургического переживания, не знающего границ времени, живущего и прошлым, и настоящим, и будущим, как одинаковыми реальностями, это так. Мертвии восстанут. Богочеловек уснул субботним покоем и восстал. Тварь еще рыдает, солнце скрыло лучи, звезды отложили свет, но для нас 'сия суббота есть преблагословенная, в ней же Христос, уснув, воскресе тридневен'.
И во всем этом церковном созвучии несказанного богатства напевов, слов и красок, в этом 'ужаснися бояся небо', в этом 'не рыдай Мене, Мати', в этом чтении изумительных прозрений Иезекииля (гл. 37) о сухих костях, 'совокупляющихся каяждо ко составу своему', в этом всем – действительное дыхание 'оживляющего мертвые Духа, приходящего от четырех ветр'. Во всем этом, что необъяснимо
