спросил:
— Можно найти у вас хотя бы десятка два свежих лошадей?
— Найдем, как не найти.
— Нужно сейчас же отправить сильный кавалерийский разъезд под командой смелого и опытного человека в Коп-Зор-Газ. Пока еще не поздно, надо предупредить Седякина о создавшейся обстановке. Сколько отсюда верст до Абагайтуя?
— Да шестьдесят с гаком, говорят. Значит, надо считать все семьдесят.
— Далековато. Это при самой быстрой езде займет семь часов. Сейчас восемь часов вечера, — взглянул Василий Андреевич на свои ручные часы, — выходит, разъезд прибудет туда только утром, если по дороге ничто не задержит его. Но делать нечего, — вздохнул он, — давайте назначайте людей в разъезд.
Командиром разъезда Филинов назначил Тимофея Косых. Тимофей быстро собрался и через десять минут уже стоял перед Василием Андреевичем с оседланным конем на поводу.
— Седякин там спит и видит — закатиться в гости в Маньчжурию, — сказал ему Василий Андреевич. — Так ты скажи, чтобы он лучше ждал гостей к себе. Пусть приготовится встретить их как следует. А то он, по-моему, чувствует себя беспечно, а это может плохо кончиться.
— Будет исполнено, товарищ Улыбин, — откозырял Тимофей и вскочил на коня.
Проводив разъезд, Василий Андреевич спросил Филинова, вернулись ли связные от Вихрова- Петелина.
— Пока нет. Но жду их с минуты на минуту.
— А на свои заставы воду и продовольствие отправили?
— Отправить-то отправили, да только воды маловато. С бочками у нас плохо.
— Командируйте своих интендантов за бочками в ближайшие населенные пункты. Пусть реквизируют их при содействии местных властей у наиболее справной части населения. Через сутки сюда прибудут пехотные части, я уже списался об этом с Лазо. Снабжать пехоту водой придется вам. Мы выдвинем части версты на две к югу от дороги Даурия — Абагайтуй, а там с водой, как мне известно, придется тоже мучиться… Да, кстати, скажите, как вы обслуживаете своих раненых?
— Худо, конечно, — сокрушенно развел руками Филинов. — Ни одного врача у нас нет. Есть на весь полк три фельдшера, взятых при мобилизации. Все трое, как на подбор, такие коновалы, что только клизмы и умеют ставить да водку днем и ночью дуть. Был у нас еще с Нерчинского Завода запас спирта, так, не поверишь, за месяц, сволочи, вылакали. Собираюсь я им зубы почистить, да все руки не доходят. Ну да ничего, доберусь еще.
— Вот уж этого я не ожидал от тебя, Никодим Ильич. От фельдфебельских замашек надо отвыкать. В Красной гвардии рукоприкладство вещь недопустимая. Применяй лучше дисциплинарные взыскания… Да, так мы, может быть, все-таки зайдем к твоим Гиппократам?
— Зайдем, зайдем. Только какие они, к черту, бюрократы, просто пьяницы, — закатился самодовольным смехом Филинов, не понявший Василия Андреевича.
Полковой околоток размещался в трех больших американских палатках из голубоватого брезента. В одной из них жили фельдшера и находились ящики с аптекой, в двух других лежали раненые и больные.
Усатый упитанный фельдшер с тройным подбородком и наголо обритой головой выбежал из ближайшей палатки навстречу начальству. Лихо отбив строевой шаг, он кинул короткопалые красные руки по швам и зычно отрекомендовался:
— Старший фельдшер Бянкин, начальник медицинской службы полка!
— Здравствуй, товарищ Бянкин, — протянул ему руку Василий Андреевич. — Разреши осмотреть твое хозяйство.
— Пожалуйста, пожалуйста, товарищ помощник командующего, — прижимая руки к груди, растаял в улыбке Бянкин. — С чего угодно будет начать осмотр?
— Предоставляем это на твое усмотрение.
— Тогда пожалуйте сюда, — показал Бянкин на палатку, из которой он только что выбежал, и посторонился, пропуская вперед Василия Андреевича и Филинова. Войдя следом за ними и бочком забежав вперед, он сказал: — Здесь находится наша аптека — святая святых, так сказать, и одновременно из-за стесненных обстоятельств — наше жилье.
Палатка была просторной и высокой. Посредине ее стоял придерживающий крышу толстый бамбуковый шест. К шесту прислонился выкрашенный белой краской столик, на котором стояли десятилинейная лампа и графин не то с водой, не то с водкой. Левую сторону палатки занимали зеленые, окованные железом сундуки с надписями на крышках: «Аптека Второго Аргунского полка». С правой — стояли три железные койки, застланные синими одеялами. На одной из коек валялась украшенная алой муаровой лентой гитара с инкрустациями на деке, на другой — рассыпанная колода китайских карт и лист бумаги с записями незаконченной «пульки».
— Как обстоит дело с медикаментами? — поинтересовался Василий Андреевич.
— Не блестяще. Проще сказать — плохо. Имеются только йод, сулема, марля и спирт, к сожалению, в весьма и весьма ограниченном количестве. А спирт мы, знаете ли, расходуем больше всего. Чтобы поковыряться у человека в ране или сделать болезненную перевязку, приходится подносить ему стакан этого испытанного средства.
Заметив ироническую улыбку Василия Андреевича и ехидный взгляд Филинова, Бянкин развел руками и в новом приступе красноречия продолжал:
— Конечно, это не идеальный выход. С высоты современной медицины это просто дичь, товарищ Улыбин. Но что нам делать, если о болеутоляющих и снотворных остается только мечтать. Я буквально десятки раз обращался с докладными по всем инстанциям, я просил, я требовал. Может быть, вы поможете, товарищ Улыбин, вырвать где-нибудь самую малую толику необходимых нам медикаментов? Я даже списочек могу составить для вас.
— Постараюсь, но многого не обещаю. Мы и так совершенно опустошили все аптеки Читы и других городов, вплоть до Иркутска. А больше достать лекарств нам неоткуда.
— Ну что же, на нет и суда нет. Разрешите следовать дальше?
Рядом в другой палатке находились раненные в последнем бою казаки. Лежали они полукругом у стен на разостланных на земле войлоках, покрытых желтыми бязевыми простынями. Подушек не было ни у кого. Их заменяли шинели и тужурки. Одеяла были из солдатского сукна. От них пахло затхлостью и неистребимым дурманящим запахом карболки. Большинство казаков были ранены легко. Тяжелых было только двое. Один из них, курчавый, с разрумянившимся от смертного жара лицом, умирал от пулевой раны в живот. С другим, положенным на широкий топчан, заменявший перевязочный стол, возились сейчас фельдшера. Они пытались извлечь у него засевший в мякоти бедра осколок бутылочной гранаты. У раненого рябое, курносое лицо было мокрым от пота.
— А-аа… А-ах, — напрягаясь всем своим крупным телом, вскрикивал он от невыносимой боли и ругался забористой казацкой руганью.
— Потерпи, Лопаткин, потерпи самую малость, — упрашивал раненого рыжий фельдшер, державший его привязанные к топчану ремнями волосатые и ширококостные руки.
— Что, плохо, брат Лопаткин? — спросил Филинов.
— Как калеными щипцами рвут. Скажи, чтобы хоть водки подали.
— А не навредишь себе?
— Ни черта. Мы привычные, — попытался улыбнуться казак и тут же дико вскрикнул: — У-ух…
— Ну, вот и все, — сказал в это время торжествующим голосом фельдшер, извлекший осколок, — вот какой иззубренный, — поддев на ланцет, показал он скрюченный в спираль осколок, на острых рваных краях которого висели волокна мяса. — Возьмешь его себе на память.
— Оставь его себе, а мне лучше выпить дай.
Фельдшер вопросительно взглянул на Бянкина, а тот в свою очередь — на Василия Андреевича. Подметив, что тот явно расположен к Лопаткину, Бянкин моментально извлек из кармана коричневых своих галифе связку ключей, отомкнул стоявший у входа желтый шкафчик и достал оттуда бутыль со спиртом. При виде бутыли сидевшие на своих постелях раненые сразу беспокойно заворочались. Бянкин налил полный
