стакан и поднес Лопаткину. Тот выпил стакан единым духом и удовлетворенно крякнул:
— Ну, теперь все. Теперь я спать буду. Тащите меня на постель.
— Эхма, — невольно вырвалось у одного из раненых, когда бутыль была быстро спрятана в шкафчик. — Хоть бы понюхать дали.
— Не могу, — скрестив молитвенно на груди широкие ладони, не сказал, а пропел Бянкин. — Наши ресурсы иссякают. А если вам потакать, они иссякнут сегодня же. Вы ведь готовы цистерну за раз выпить.
Когда вышли из палатки, Василий Андреевич сказал Филинову:
— Да, и народ, брат, у нас. Крепок! Такую боль вытерпеть без наркоза не всякий может. Плохо у нас обстоит дело с медицинской помощью. И ничего тут не поделаешь, если на весь фронт имеется четыре врача-хирурга. Иркутск и Чита ничем нам помочь не могут. Придется, очевидно, наших хирургов расставить по-другому. Одного из них надо прислать к вам, — обратился он к вышедшему проводить их Бянкину. — Пусть он обслуживает и ваш полк и отряд Вихрова-Петелина.
— Это будет просто благодеяние, товарищ Улыбин! — расцветая в притворной улыбке, патетически воскликнул Бянкин, хотя в душе был огорчен. С приездом хирурга его привольная жизнь должна была кончиться. Он знал по опыту, какой беспокойный и требовательный народ эти хирурги.
Василий Андреевич попрощался с ним и отправился с Филиновым в штабную палатку.
Синяя сумеречная мгла заливала степной простор. На юго-востоке вспыхивали в вершинах высоких клубящихся облаков голубовато-белые зарницы. Аргунцы уже поужинали и теперь сидели вокруг бивачных костров, занимались каждый своим делом. Одни чинили одежду или обувь, другие чистили винтовки, натачивали шашки. У одного из костров большая группа бывших фронтовиков пела песню, вынесенную из гор многострадальной Армении. Чей-то красивый сильный тенор четко и как бы играючи выговаривал каждое слово, заводил, а десятки высоких и низких голосов подхватывали взволнованно и гордо звучавший мотив еще незнакомой Василию Андреевичу песни.
И песня «и вид живописно раскинувшихся палаток, пылающих костров и грозового неба вдали по‑необычайному взволновали Василия Андреевича. Он вспомнил все пережитое за день и неожиданно для себя удивился тому, как сложилась его судьба, какой захватывающей и значительной жизнью живет он теперь. И это наполнило его таким ощущением счастья, что он снова почувствовал в себе готовность к любым опасностям и невзгодам, чтобы оправдать доверие большевистской партии, пославшей его на трудный и ответственный пост.
— А ты, товарищ Ульгбин, сегодня ел? — вывел его из состояния задумчивости Филинов.
— Кажется, нет, — подумав, ответил он и тут же добавил: — Да, да, не ел. Последний раз подкрепился вчера вечером.
— Вот уж это никуда не годится! Так ты живо из сил вымотаешься. И неужели у тебя в животе не ноет?
— Теперь заныло, — развеселился Василий Андреевич. — Зря ты мне напомнил об этом, теперь как хочешь, а должен устроить для меня ужин. Я готов съесть сейчас сразу барана.
Приведя его к себе в палатку, Филинов распорядился об ужине. Адъютант его, человек расторопный, живо сбегал на кухню и принес оттуда бачок дымящихся жирных щей, буханку хлеба и бутылку китайской водки. Водки Василий Андреевич выпил глотка два — не больше, но бачок со щами опустошил до дна, съев при этом чуть не полбуханки.
Пока он ужинал, вернулись связные от Вихрова-Петелина. Оказалось, петелинцы пострадали гораздо сильнее аргунцев. Одних без вести пропавших насчитывалось у них до двухсот человек. Вихров-Петелин подозревал, что добрая половина тех, кто не вернулся на базу, разбежались по домам. Во всем случившемся петелинцы винят своих командиров и требуют их переизбрания.
Выслушав сообщение связных, Василий Андреевич решил немедленно ехать к петелинцам. Нужно было спасать отряд от полного разложения. Филинов попробовал отговорить его от рискованной ночной поездки по местам, где, возможно, уже рыщут разъезды противника. Но озабоченный Василий Андреевич только отмахнулся от него и попросил дать ему в проводники хорошо знающего дорогу человека. Филинов, думая, кого бы послать с ним, вспомнил, что Роман Улыбин трижды ездил с разъездом на базу петелинцев, и решил послать его.
Роман лежал под патронной двуколкой, завешенной с боков брезентом, и слушал, как разговаривали между собой у ближайшего костра казаки Аргунской станицы. Один из них допрашивал соседа придирчивым учительским баском:
— Слушай, борода, а ты знаешь, кто такой Ленин?
— Нет, не слыхивал, паря. Аркаинского купца Оленина, что удрал с семеновцами за границу, знаю, а Ленина что-то не припомню.
— Вот тоже мне дура! Воюет за Советскую власть и не знает, кто такой Ленин. Да ты что, вчера родился?
— Нет, родился я не вчера и не в один год с тобой, — задетый за живое, взъелся бородатый.
— Это отчего же? — полюбопытствовал кто-то со стороны.
— Оттого, что в тот год все дураки родились, а я придурковатым отродясь не слыл. Чем зубы надо мной Мирошке скалить, пусть он про Ленина нам скажет, а мы послушаем.
Было ясно, что бородатый прежде хитрил, а теперь сам перешел в наступление. Заинтересованный Роман приподнялся на локтях. У костра засмеялись.
— Давай говори, Мирон, раз ты такой грамотный.
— И скажу… Ленин — это самый главный большевик. Ясно тебе?
— Это, паря, давно известно. Мы еще на германском фронте про это слыхали. А ты, чем других учить, лучше послушай, что я скажу. Ты знаешь, что Ленин у нас в Забайкалье был?
— Неужели был?
— А как же ты думал? Он ведь в Горном Зерентуе каторгу отбывал. Царь его так боялся, что аж вон куда упрятал.
— Откуда это тебе известно, — послышались недоверчивые голоса, — поди, сам придумал, а теперь заливаешь?
— Ничего не заливаю. Раз говорю, значит, известно. Сидел он там после девятьсот пятого года. Самым секретным арестантом был. Имени его даже сам начальник каторги не знал, числился он у него под номером. Обращались с ним шибко строго — в камере кандалов не снимали. А на окно помимо решетки деревянный кошель приделали, чтобы он не видел и не знал, что на воле деется. Только он все равно знал. Как только начинало светать, прилетали к тюрьме голуби и на кошель его окошка садились. Были те голуби, видать, не простые — ученые были. Приносили они ему с воли вести от верных друзей-товарищей, а назад с его письмами улетали и несли их по всей России-матушке.
— Что-то, паря, ты перехватил, — снова усомнился кто-то, — как же голуби его находили?
— Этого тебе толком и я не объясню. А что был Ленин в Зерентуе и убежал оттуда — это доподлинно известно. Все вы небось слышали перед германской войной, что в Горной большой подкоп обнаружили? Тогда везде только об этом и разговоры были. Вот и вызволили его через этот подкоп друзья-товарищи. Эту историю лучше всех должен знать Василий Улыбин. Он соврать не даст — подтвердит, он ведь тоже тогда на каторге страдал.
— Выходит, Ленин и на нашу жизнь насмотрелся, — после долгого молчания заговорили у костра, — подвернется случай — обязательно в Горной побываю и камеру, в которой он сидел, и подкоп погляжу…
Дальнейшего Роман не дослушал. Его нашел ординарец Филинова и передал приказ немедленно явиться в штабную палатку.
— Ну, как твои ноги, Роман? — спросил его Василий Андреевич, когда он явился туда. — Сможешь поехать сейчас со мной к Вихрову-Петелину?
— Могу. Ехать — это не пешком ходить, — улыбнулся Роман, польщенный тем, что дядя приглашает его ехать с собой.
