— Оно и дороговато, да уж ради знакомства так и быть, заплачу двести. Звать-то тебя как?
— Меня-то? Цыремпилом.
— А по отчеству?
— Папа Бадмай был.
— Ага, значит, Бадмаевич… Ну, так будем знакомы, Цыремпил Бадмаевич! Свободное время будет — в гости приеду.
— Приезжай. Тарасун пить будем.
Старик получил деньги и приказал девушке поехать с Федотом и Романом в гурт за барашком. По дороге в табун Федот все время приставал к ней с разговорами и пытался ущипнуть ее. Девушка била его по рукам ременной плеткой и смеялась. Табун пасла тоже девушка — сестра первой. Когда поймали барашка, Федот распрощался с сестрами за руку и пообещал обязательно наведаться к ним в гости. На обратном пути он сказал Роману:
— Девки, паря, что надо! К которой-нибудь из них я обязательно подсватаюсь.
VII
После совещания с командирами Лазо и Василий Андреевич выступили перед казаками. Лазо на этот раз говорил особенно хорошо. Целый час с увлечением слушали его аргунцы. Рассказывал он о создавшейся на Дальнем Востоке обстановке и о положении на фронте. Необычайной силой веяло от его стройной фигуры, когда стоял он на заменявшей трибуну двуколке и, порывисто жестикулируя, бросал зажигающие слова. Наиболее серьезные станичники шептали друг другу: «Голова!» И когда Лазо закончил речь, они долго и шумно аплодировали ему. Потом стали требовать, чтобы выступил Василий Андреевич. Каждому из них было интересно послушать, что скажет им свой брат казак, пробывший столько лет на каторге и в ссылке:
— Просим! Про-о-сим!.. — горланили они до тех пор, пока он не очутился на двуколке.
— Товарищи! Земляки мои дорогие! — обратился к ним Василий Андреевич. — Долго говорить я не могу и не буду. Почти все, что я хотел бы сказать вам, сказано гораздо лучше товарищем Лазо. Скажу я только одно. Ононский кулак Семенов надеялся, что он подымет забайкальское казачество против Советской власти. Но он просчитался. К нему примкнули только караульские богатеи, из которых с грехом пополам сколотил он два отряда четырехсотенного состава. Вы же, цвет трудового населения наших станиц, дружно поднялись на него вместе с рабочими и крестьянами. И я говорю вам от всей души: правильный выбор сделали вы, товарищи! Ваш путь к лучшей доле вместе с народом, с большевиками, а не с жалкой кучкой офицерни и кулачья. Не слушайте шептунов и атамановских подпевал, затесавшихся в ваши ряды. Скоро начнутся решающие бои. В этих боях вы должны показать себя крепко спаянной и стойкой частью. И если вы разрешите мне сегодня от вашего имени заверить областной ревком и Центросибирь, что вы никому не отдадите завоеваний пролетарской революции, — я сделаю это с величайшей радостью.
— Заверяй, дядя Вас-я-я! Не подкачаем! — первым отозвался Семен Забережный.
— Башку Семенову свернем, — дружно поддержали Забережного бывшие фронтовики, а за ними весь полк.
После митинга Василий Андреевич подошел к Роману и сказал, что ему нужно поговорить с ним наедине. Они отошли от палаток в степь и сели на песчаный бугорок у старой тарбаганьей норы. Помолчав, Василий Андреевич спросил:
— Ну, как поживаешь, племяш?
— Ничего, живу помаленьку.
— А как домашние живут? Письма от них получаешь?
— Одно получил недавно. Хвастается отец, что пофартило там ему. Хунхузов они ездили бить на китайскую сторону и поживились на этом деле.
— Вот как, — нахмурился Василий Андреевич. — С кем же это они там отличились?
— Об этом он не пишет. Пишет только, как дело было. Хунхузы косяк угнали с нашего выгона, а они кинулись за ними вдогонку и прижучили где-то на Хауле.
— Так, так… А как же ты на все это дело смотришь? — испытующе уставился Василий Андреевич на Романа.
— Проучить хунхузов следовало. Худого я тут не вижу. Только вот если отец взаправду здорово поживился, — тогда плохо.
— А что же тут плохого? Он тогда тебя на самой богатой невесте женит, — с лукавыми искорками в глазах сказал Василий Андреевич.
— На богатых невест меня не позывает, я не жадный. Можешь меня не пытать. Я о другом думаю. Боюсь, что отец теперь нас с тобой совсем понимать перестанет. Слова богачей для него понятнее наших будут. Отец-то и так переменился, когда нынче весной мунгаловцы часть земли мостовцам отдали. До этого он против казачества был и все с дедом спорил. А теперь, гляди, тоже бьет себя в грудь и говорит: «Были казаки и помрем ими».
— Вон ты куда заглядываешь! — без тени прежней иронии сказал Василий Андреевич. — Тревога у тебя разумная. Хорошо бы мне потолковать с твоим отцом вечерок-другой. Но раз на это пока нечего и надеяться, давай тогда ему письмо накатаем. Согласен, что ли?
— Ясно, что согласен. Уж если кого отец послушается, так это одного тебя.
— Ну, значит, договорились…
Тяжелый приступ кашля не дал Василию Андреевичу продолжать дальше. Он схватился левой рукой за грудь, а правой стал судорожно шарить в кармане синих галифе. Вытащив из кармана платок с голубенькой каемкой, он прижал его к губам. Кашлял он очень долго, и Роман видел, как от напряжения набухли и побагровели мышцы его шеи и слезы выступили из глаз. У Романа защемило сердце. Но Василий Андреевич как ни в чем не бывало разгладил усы и улыбнулся.
— Ну, ладно, поговорили мы с тобой вдоволь. Слова ты мои на всякий случай запомни. А сейчас сбегай к моему адъютанту, возьми у него бумаги, и настрочим мы твоему батьке письмо. Не будет откладывать этого дела.
Роман вскочил и, весело, по-мальчишески размахивая руками, побежал к биваку. Василий Андреевич глядел ему вслед и продолжал улыбаться, мысленно повторял:
«Ромка, Ромка! Племяш ты мой милый, славный казак из тебя вымахал. Приятно поглядеть на тебя».
Боль у него в груди утихла, и он сначала осторожно, точно прислушиваясь к чему-то внутри себя, а потом всей грудью вдохнул чистый степной воздух.
VIII
Через сутки полк вышел к железной дороге между Шарасуном и Мациевской. Ему было приказано усиленными поисками разведывательных групп в тылу противника держать его в постоянном напряжении. Сделав в грозовую июльскую ночь тридцативерстный переход, четыре сотни полка подошли на рассвете к линии и разобрали в нескольких местах железнодорожное полотно, срубили десятка два телеграфных столбов.
На солнцевсходе полк был атакован сразу с двух сторон. От Мациевской наступала на него пехота при поддержке двух бронепоездов, от Шарасуна — бронепоезд и крупная кавалерийская часть. Под огнем бронепоездов сотни рассыпались и в беспорядке отошли к востоку, за песчаные увалы, потеряв убитыми и ранеными семь человек.
В этом бою Роман спас от смерти бывшего чепаловского работника Юду Дюкова. Посланные для связи с соседней сотней, нарвались Роман и Юда за одним из увалов на японскую полуроту, только что развернутую в цепь. Круто повернув лошадей, поскакали они назад, подгоняемые свистом пуль. И вдруг Роман услыхал душераздирающий крик Юды. Он обернулся. Юда, сильно хромая, бежал по степи, потеряв коня, а его настигали маленькие проворные люди со штыками наперевес. Не раздумывая, повернул Роман коня навстречу Юде. Ему было жутко, но он не мог поступить иначе. Этого требовала его совесть. Приземистые люди в мундирах цвета хаки были совсем недалеко, когда схватил он Юду за руку и посадил впереди себя. Японцы торопливо били по нему из винтовок.
Ускакав за ближайший увал, Роман перевязал как умел раненую ногу Юды и привез его на бивак полка. У палаток четвертой сотни они увидели большую толпу казаков. В толпе стоял и о чем-то возбужденно рассказывал Семен Забережный. Подъехав поближе, они услыхали, как Семен говорил, жестикулируя
