Солоно вам там придется. Хоть и не люблю гулеванить, давайте выпьем, чтобы все оно по-хорошему обошлось, чтобы мы с Василием Андреевичем у вас на свадьбах погуляли.
— Это правильно. Мы еще погулеваним с тобой. Ого! Я тебя на своей свадьбе тысяцким хочу посадить. Ты ведь, если по-старому считать, в полных генералах ходишь? Вот и на свадьбу залучу тебя в тысяцкие. Не у всякого генералы на свадьбе красуются. Так что не тужи об нас да сам до моей свадьбы помирать не смей.
— Не помру, раз такое дело. Я ведь, по секрету сказать, до ста лет жить собираюсь. Здоровьем меня Бог не обидел. С таким здоровьем стыдно сто лет не прожить, — говорил Балябин, посмеиваясь.
— Ну, братцы-станичники, за ваше здоровье, — взял он стакан, полюбовался на него и выпил одним духом. Тимофей последовал его примеру. Но Роман заколебался. Неразведенного спирта пить ему не доводилось.
— А ты чего размышляешь? — напустился на него Балябин. — Какой же ты после этого казак? Пей, а то за воротник вылью.
Внутренне содрогаясь, взялся Роман за стакан и выпил. Выпил и сразу задохнулся. Из глаз у него покатились слезы, в желудке невыносимо жгло. Невзвидев света, плюхнулся он на стул и минуты три чувствовал себя, как рыба, вытащенная из воды.
— Ну вот и приобщился, — довольно захохотал Тимофей. — Да ты не бойся, сейчас все пройдет. От спирта казак не умирает, если он в самом деле казак, а не баба. — Роман смотрел на него, и он двоился у него в глазах. Пробовал встать со стула, но не смог: ноги отказались держать его.
— Пить, паря, спирт надо умеючи, — наставительно похлопал его Балябин по плечу. — Ты когда его пьешь, не дыши. Тогда все как по маслу пойдет. Ты давай приляг сейчас, а мы пойдем. Надо мне на прощанье потолковать с казаками.
Когда они ушли, Роман прилег на койку, и его сморил сон. Проснулся он часа через два. Облил голову холодной водой, вышел из вагона. На первом пути стоял состав теплушек с паровозом под парами, и казаки только что начали грузиться в них. По дощатым скрипучим сходням заводили они в теплушки упиравшихся лошадей, вносили оружие и седла, охапки свежескошенного остреца, мешки с продовольствием. На перроне стоял с гармошкой в руках чубатый казачина и наигрывал вальс «На сопках Маньчжурии». Балябин и Тимофей прохаживались вдоль эшелона, следя за погрузкой.
— Ожил? — спросил Балябин Романа, лениво отмахиваясь от докучавшей мошкары.
— Ожил, — ответил, посмеиваясь, Роман и бросился на помощь Федоту, втаскивающему в теплушку пулемет «гочкис».
Гигантский радужный веер заката горел над степью, когда трубач проиграл посадку. Казаки рассыпались по теплушкам, где били копытами и всхрапывали кони. Через минуту паровоз медленно тронулся с места. Балябин, стоявший на перроне, зычно крикнул, размахивая фуражкой:
— Счастливого пути, товарищи!
Роман в первый раз в жизни ехал по железной дороге. Все для него было новым и интересным в этой поездке. Он стоял у распахнутых настежь дверей теплушки и глядел на убегающую назад Мациевскую, на синеющие даурские сопки, на высокое небо, в котором растекались серебристые облака, и сердце его томила грусть. И невольно думалось ему, что, может быть, в последний раз любуется он и степью и небом родной стороны. И пока хоть что-нибудь да можно было видеть в темнеющей степи, ни на минуту не отошел он от дверей теплушки. На всех разъездах и станциях прежде всех он выскакивал из теплушки и разгуливал по пыльным перронам, любуясь железнодорожными постройками, новой природой, незнакомыми людьми.
На станции Оловянная, куда приехали поздно вечером, узнали, что на востоке регулярная японская армия начала боевые действия против советских частей.
XIV
Утром приехали в Читу. От коменданта станции Тимофей узнал, что дальше эшелон отправится только ночью. Где-то под Яблоновым хребтом потерпел крушение бронепоезд, отправленный на Прибайкальский фронт рабочими железнодорожных мастерских. Узнав об этом, многие казаки выпросили у Тимофея отлучку в город. Роман пошел с Федотом осматривать город, показавшийся ему необыкновенно большим и шумным.
В городе было душно. Желто-серые пески, в которых утопает Чита, источали сухой и тяжелый жар. Пыльные тополи у привокзальной площади стояли, не шелохнувшись, словно листва на них была вырезана из жести. Над цветными крышами и сосновыми рощами нагорных окраин висело оранжевое марево.
Для начала Федот зашел с Романом в пивную. Едва на ближнем углу показалась знакомая вывеска, как он сразу почувствовал жажду.
— Зайдем, паря, попробуем, не разучились ли в Чите пиво варить. Раньше она своим пивом беда славилась.
Из пивной он вышел красный и веселый. Хлопнув Романа покровительственно по плечу, пробасил:
— Теперь мы с тобой пройдемся по той улице, по которой при старом режиме только господа офицеры разгуливали.
На главной читинской улице, несмотря на жару, было довольно людно. Шагая рядом с Федотом, Роман с любопытством разглядывал встречных горожан и пестрые вывески многочисленных булочных, парикмахерских, пивных и закусочных. Вдруг Федот больно саданул его локтем в бок:
— Гляди, гляди, какое пугало идет.
Навстречу им вразвалку медленно вышагивал саженного роста человек с опущенными книзу большими усами, с львиной гривой седых волос на голове. Одет он был в широчайшие, синего сукна шаровары и малиновую бархатную толстовку, подпоясанную цветным кушаком. В правой руке у него была тяжелая суковатая палка, в зубах массивная трубка с длинным чубуком, которую он поддерживал левой рукой в черной перчатке. За кушаком болтался замшевый кисет, две бутылочных гранаты и виднелась рукоятка револьвера. На ремне через плечо висел маузер в деревянной кобуре. Его сопровождали два рослых парня — один рыжий, другой черный и курчавый, как цыган, также обвешанный гранатами и маузерами.
На этот раз Федот посторонился первым и увлек за собой Романа. Они прислонились к будке для афиш и во все глаза разглядывали грозную троицу. Поравнявшись с ними, предводитель презрительно глянул на них и насмешливо осведомился:
— Что как бараны на новые ворота уставились?
— А мы таких индюков впервые видим, вот и уставились, — сказал Федот.
— Полегче, друг, на поворотах, а не то свернем рыло на сторону. Молод ты, чтоб над старым революционером смеяться.
— Ую-юй, какой ты сердитый! — с издевкой протянул Федот. — Я так тебя испугался, что сейчас меня медвежья хворь прошибет.
— Замри, а то заткнем глотку! Ты знаешь, кто я такой?! — в бешенстве вращая круглыми и красными, как у быка, глазами, заорал человек. — Я Пережогин!.. Понятно?
— Понятно. А что ты за начальник такой?
— Я командир отряда анархистов.
— Это не тех ли, которых Лазо с фронта вытурил?
Пережогин схватился за револьвер. Но Федот уже выхватил из кармана круглую гранату, занес ее над головой и с веселой злостью в голосе крикнул:
— Что же, давай посмотрим, кто кого!.. Только я без тебя и без твоих архангелов в царство небесное не поеду. Трахну сейчас эту картофелину тебе под ноги, и станешь ты, Пережогин, освежеванной тушей.
— Брось ты это дело, — сдаваясь, сказал Пережогин. — С тобой и пошутить нельзя.
В это время один из его телохранителей неожиданно бросился к Федоту.
— Здорово, Муратов. Узнаешь?
— Ах, мать моя в обмороке! Никак, Агейка? С каких это пор ты анархистом-то стал?
— С тех самых, как свела меня судьба с Ефремом Спиридоновичем, — кивнул Агейка на Пережогина.
— Да вы, оказывается, дружки, ребята, — сказал тот. — А раз так, то встречу спрыснуть надо. Айда в штаб!
— Пойдем, пойдем, — согласился Федот, — хочу на анархию поглядеть, интересуюсь, с чем ее кушают…
