— Вот. И другие наши ребята не отсиживались по землянкам! — запальчиво продолжал венгр.
— И это верно, — согласился Мехти.
Ферреро внимательно слушал их разговор.
— Но что нам остается делать, если в партизанских бригадах расстреливают наших братьев?
— Командир, по-моему, сказал уже, что это враг хочет расстроить наше братство. Наш долг не отступать перед врагом, а разоблачить и сразить его!
Молодой венгр задумался и спросил:
— А как бы ты поступил, если бы вдруг ни с того ни с сего кто-то стал расстреливать русских?
Ферреро выжидательно взглянул на Мехти.
— Во-первых, — ответил Мехти, — я не уверен, что те, кто расстреливают венгров, не расстреливают сейчас и русских. А во-вторых… Вот послушай… Я был еще мальчишкой, когда у нас начали строить первые колхозы. Нелегко было тогда советской власти. Кулаки поняли, что им крышка, и совсем озверели! Они стреляли в тех, кто решил жить по-новому!.. Но советские люди не испугались, не спасовали перед трудностями: они стали только прозорливей, бдительней и беспощадней и сумели очистить страну от вражьей нечисти. Борьба, борьба до победного конца! До последней капли крови. Только так!..
Слова Мехти прозвучали, как суровая клятва. К нему подошел взволнованный Ферреро; ему, видно, многое хотелось сказать Мехти, но он только молча обнял его.
Маркос Даби, прямо смотря в глаза командиру, сказал:
— Прости нас, командир. Мы погорячились. Прости.
Ферреро улыбнулся.
Послышались глухие голоса:
— Не надо обижаться, командир.
— Тебе верим.
— Не о тебе говорили…
Перекрыв голоса венгров, Ферреро резко скомандовал:
— Ну, раз так… Разобрать оружие!
Мехти подошел к стене, нагнулся, взял из пирамиды карабин и подал его Маркосу.
— Возьми, — мягко сказал он.
Маркос решительно протянул руку и, взяв карабин, поцеловал его ложе.
Венгры пришли в движение. Мехти начал разбирать пирамиду, вручая каждому из венгров его оружие, патронташ, сумку. Движения его были быстры, легки, веселы.
— Вот так, — удовлетворенно крякнул Ферреро. — И чтобы я видел это в последний раз!
Когда он вернулся в палатку, Сергей Николаевич все еще сидел над листами бумаги.
Ферреро уперся руками в стол и нагнулся к полковнику.
— В соседних частях расстреляли венгров, — почти шепотом сказал он.
Полковник невольно подался вперед:
— Кто расстрелял?
— Указания исходили из штаба корпуса. Завелась там, видно, какая-то нечисть. Мы воюем, а они…
Полковник сидел неподвижно; не слышно было даже его дыхания.
После долгого раздумья он сказал:
— Надо выяснить, чьих рук это дело!
— А как?
— М-да… — Полковник поднялся с места. — Ну что ж, будем воевать дальше. А выяснить — все же выясним…
Тяжелой, недоброй была весть, что принес под конец своей жизни венгерский юноша по имени Шандор Дьердь… Однако новых подтверждений этой вести, к счастью, не было. Вскоре радисты приняли из штаба по рации приказ произвести налет на дальнюю железнодорожную ветку. Потом последовало требование передать обычные сведения о потерях и наличии боеприпасов.
Ничего особенно тревожного эфир не приносил, а связи с другими частями не существовало: бригада уже долгое время действовала изолированно и самостоятельно.
На долю Мехти часто выпадали теперь минуты отдыха, и он начал работать над эскизами к картине.
Для работы он выбрал укромный уголок на краю утеса, с которого хорошо были видны и поляна со светлеющими на ней палатками и убегающие в лесную чащобу тропы. Он приходил сюда обычно утром, садился на камень, делал в альбоме быстрые зарисовки, в сердцах перечеркивал их, снова брался за карандаш или уголь, а потом откладывал в сторону и думал, думал…
Детали картины вырисовывались еще смутно. То Мехти представлялась весна: тает снег, рыхлые облака скользят в небе; то осень — золотая, прозрачная; то лето — с холста должно повеять солнечным теплом, запахом полевых цветов… По-разному виделся ему и солдат. Вот он идет прямо на зрителя, усталый, счастливый, с вещевым мешком через плечо… Вот присел отдохнуть на пенек. Вот лежит в высокой траве, бросив возле себя мешок, закинув за голову руки… А неподалеку — искореженный вражеский танк… В одном из вариантов — девушки в ярких, цветастых платьях выносили солдату воду.
Неизменной оставалась лишь тема картины: солдат возвращается после войны домой.
Иногда на скалу прибегал Вася. Он смотрел через плечо Мехти на рисунок, веско ронял:
— Здорово!
А Мехти вырывал лист с рисунком из альбома, комкал его и отбрасывал прочь.
В конце концов Вася, чтоб не расстраиваться, перестал заглядывать в альбом, а проходя мимо пустого холста, неодобрительно хмурился. Авторитет Мехти, как художника, явно начинал колебаться…
Приходила и Анжелика. Она редко заглядывала в альбом, ей все равно было, что рисует Мехти. Присев поодаль на поваленную сосенку, она следила за тем, с какой порывистостью движется рука Мехти, как меняется его лицо… Перед ней был такой Мехти, которого до сих пор Анжелика почти не знала. Глаза его, когда он поднимал их от альбома, были темными от неведомого ей смятения. Взгляд Мехти из внимательного, ищущего становился рассеянным, задумчивым, а потом загорался вдруг вдохновенным блеском.
Мехти решил, наконец, что изобразит дорогу, уходящую в светлую, прозрачную даль… Недавно пронеслась гроза, но небо уже очистилось от туч: цвет у него мягкий, лазурный. На земле, словно камни- самоцветы, блестят лужицы. Слева от дороги высится стройный тополь. Одна из ветвей, подшибленная осколком снаряда, свесилась вниз; но и на ней весело распустились листья. Она дышит, живет!.. А вокруг зеленые, бескрайные поля. Тут и там проглядывают в густой зелени ярко-алые маки, белые ромашки.
А по дороге шагает советский солдат — высокий, плечистый, — шагает нестроевым, свободным шагом. Солдат добыл победу и идет домой. Деревня его еще далеко: отсюда ему видны лишь красные черепичные крыши домов да зацветшие в садах деревья, солнце блестит на них, как на снежинках… Солдат счастливо жмурится… Он словно прислушивается к какой-то неповторимо прекрасной песне…
Мехти так ясно видел своего солдата, что ему, казалось, ничего не стоило перенести этот образ на холст. Он приготовил краски, кисти. На холст легли первые мазки.
Вася был уже тут как тут, — словно он давно поджидал, когда Мехти возьмется, наконец, за кисть. Глядя, как Мехти выдавливает из тюбиков краски, Вася спросил:
— Что это за краска?
— Это? Белила. А это вот — ультрамарин.
— А эта как называется?
— Берлинская лазурь. Не мешай, Вася!
— Гм… Берлинская?..
Вася отошел в сторону, а Мехти стал смешивать ультрамарин с белилами, чтобы на холсте заголубело небо. Но небу не дано было заголубеть. Мехти сделал еще несколько мазков, а потом, помрачнев, неожиданно бросил кисть в ящик и смыл краски с холста.
— Опять? — уныло вздохнул Вася.
Мехти не ответил…
Васе что? Ему кажется, что рисовать очень просто: помахал кистью, и картина готова. А Мехти не
