и переоделся в заранее подготовленные вещи – коричневый шерстяной костюм в «елочку» от Симеона с Пикадилли, рубашку от Тернбалла и Ассера, вязаный шерстяной зеленый галстук и вычищенные накануне спортивные ботинки.
Потом я вошел в гостиную и остановился у окна.
Ехавший с севера зеленый лендровер проскочил мимо переулка и исчез за поворотом, после чего через несколько секунд, снова появился, двигаясь назад с характерным для лендровера завыванием коробки передач. Он снова проскочил мимо дома, потом рванул вперед, свернул в переулок и замер на бетонированной стоянке с затихающим дизельным двигателем.
Дверца распахнулась, и из нее появилась длинная нога в кубинском ботинке на каблуке и в облегающей черной брючине с колокольчиками. Нога ненадолго зависла в воздухе, пока к ней не присоединилась другая, и тогда они вместе опустились на землю. Прошло еще с минуту, и к ногам присоединились остальные части человеческого тела. Оно было высоким, более шести футов, рыжеватые волосы, расчесанные на прямой пробор, спадали на плечи, за густой бородой угадывались резкие черты лица. На нем были белая рубашка с оборками и кожаный пиджак до колен, в руках он держал черную ротанговую трость с серебряным набалдашником; единственной деталью, не соответствовавшей образу Алистера Кроули, была шляпа из какого-то серого материала с надписью на полях, какая могла бы принадлежать юному рэперу или серфингисту.
Я рассчитывал, что если мы поладим, то сходим потом погулять в поля к шотландским соснам, которые росли наверху, там, где раньше пролегала железная дорога. Однако в своих ботинках на каблуках и узких брюках, поэт из поэтов даже из машины-то с трудом вылезал и уж точно не смог бы пройти по грязным тропам или перебраться через изгородь.
Выбравшись из своего лендровера, он остановился и окинул взглядом мое жилище. На его лице появилось разочарованное выражение; вероятно, он полагал, что настоящий поэт должен жить в каменном особняке густого кремового цвета в окружении роз. Мое же жилище напоминало муниципальное строение, правда, оно стояло на краю деревни и рядом был большой сад, но в остальном ничем не отличалось от развалюх в Давентри, со стороны которого он приехал.
Я отошел от окна и занялся приготовлением чайных принадлежностей в ожидании, когда он позвонит в дверь. В конце концов, он был первым поэтом, посетившим меня за тридцать лет.
Когда я оторвался от чайника, то увидел, что он уже стоит в комнате прямо передо мной. Моя маленькая гостиная, окна которой выходили и на деревню, и на дом Сэма, и на его поля, внезапно показалась мне совсем крошечной. Айва, давно нуждавшаяся в подрезке, настойчиво застучала мне в окно, словно требуя, чтобы ее тоже впустили поучаствовать. Мне стало ужасно неловко от его взгляда, а он, казалось, и не собирался открывать рот.
– Э-э… здравствуйте, – поэтому произнес я. – Я – Хилари Уит.
– Естественно, – откликнулся он, томно протягивая унизанную кольцами руку, – а я – Эммануэль Порлок. Извините, если напугал вас. Дверь незаперта, вот я и вошел.
Я мог бы поклясться в том, что дверь была закрыта и заперта.
– Садитесь, пожалуйста.
Сложившись пополам, он опустился в мое лучшее кресло и с улыбкой огляделся.
– Э-э… я почему-то представлял вас маленьким и худым с длинными черными волосами, – сказал я.
Но тут выяснилось, что, оказывается, существует два поэта за миллион фунтов. Он благосклонно махнул рукой:
– Вы просто перепутали меня с одним сутенером по имени Мюррей Лохлен Младший, скверным писакой. Но он уже растворился – пустышка, в отличие от меня.
– Так что же это означает – поэт из поэтов за миллион фунтов? – поинтересовался я.
– Таким должен быть мой гонорар в звукозаписывающих фирмах, – ответил он.
– Понятно. – Я решил его удивить: – Но я иногда смотрю передачу, кажется, она называется «Музыкальное закулисье», где рассказывают истории разных групп. И там часто говорят о том, какие огромные расходы несут звукозаписывающие компании, так что в действительности миллион фунтов может запросто превратиться в двадцать пенсов в кармане поэта.
– Хилари, друг мой, вы абсолютно правы. Это клеймо не более чем газетная дребедень. Мы оба знаем, что с помощью поэзии невозможно разбогатеть. Да и занимаемся мы ею не ради этого. Это – потребность, необходимость, непреодолимая страсть. А деньги здесь ни при чем.
На сосновом столе, выдвинутом в центр гостиной, я разложил арманданский фруктовый торт, вишневый пирог, оладьи, раджиф альсинию, мухалабию, поставил айвовый компот, пирожки с сыром и тосты, хлеб белый и черный, клубничное варенье, яблочный джем, чай и кофе.
– Угощайтесь, – сказал я.
– Спасибо.
Он склонился, взял тарелку и нагрузил на нее шесть или семь пирожков.
В течение некоторого времени мы беседовали о моих стихах. Он сообщил мне, что ему очень нравятся «Центр Ковентри» и «Больница для псевдобольных», более критически он отозвался о стихотворении «Папа не хочет покупать мне May May» и заявил о своем решительном неприятии «Рифленой иронии».
А затем он перетлел к цели своего визита и попытался убедить меня покончить с отшельничеством. Я чувствовал себя Арнольдом Шварценеггером из фильма «Командос», в котором ЦРУ пытается вытащить его из лесной хижины, где он зарабатывает себе на жизнь рубкой леса, и заставить вернуться в отдел по борьбе с терроризмом.
– Мы могли бы вместе совершать гастрольные поездки – повсюду масса культурных центров, где проводятся вечера поэзии. И деньги платят неплохие, так что мы могли бы еще и заработать, – сказал он. – Можно было бы назвать это «Две эпохи поэзии» или что-нибудь в этом роде.
– Все это так неожиданно… – ответил я.
Он продолжил, вероятно сочтя мой ужас тактическим маневром.
– К тому же семьдесят процентов поэзии раскупается женщинами, так? Они любят всю эту эмоциональность, красоту и проникновения в разные человеческие состояния, на которые вы способны. И многие из них, приходя на поэтические чтения, горят желанием приникнуть к этому источнику красоты…
Я еще раз попытался вежливо уклониться, но он вдруг оборвал эту тему столь же внезапно, как и начал ее. Вместо этого он принялся подробно рассказывать о своей жизни в большом доме с террасами в Давентри.
Он относился к тому роду людей, которые упоминают имена своих знакомых, не объясняя, кто они такие. Он, например, говорил: «Бев считает, что мне нужна лошадь», или: «Как-то вечером Мартика приготовила нам нази-горенг…», или: «Лулу по четвергам изучает язык урду». Эти трое, Бев, Мартика и Лулу, фигурировали в качестве неотъемлемых частей его домашней жизни, пока у меня не забрезжила догадка о том, что Бев и Мартика – женщины, а Лулу, – дочь одной из них, чьим отцом является Эммануэль. Кроме того, я понял, что он живет с обеими в том смысле, в каком это могло бы быть рекомендовано каким-нибудь левацким муниципальным советом: «Лулу живет с Бев, Мартикой и Эммануэлем. Бев спит с Мартикой, Эммануэль спит с Бев, Мартика спит с Эммануэлем».
Когда я был знаменит, подобные вещи хотя и практиковались в богеме, но всегда довольно быстро заканчивались алкоголизмом, ненавистью и самоубийствами. Однако этот союз, судя по тому, что он рассказывал, был довольно счастливым.
– Не хочу выглядеть навязчивым, – сказал я, – но я правильно понял, что вы живете с обеими этими женщинами?
– Да, Хилари, я живу с Бев и Мартикой, И занимаюсь сексом с Бев и Мартикой.
– Как же это у вас получается? – непроизвольно вырвалось у меня – я и рта-то не успел раскрыть. К счастью, он горел желанием объяснить мне это.
– Ну, я занимаюсь этим с каждой по очереди, и они занимаются этим друг с другом, правда, мы редко это делаем втроем, потому что тогда приходится тратить слишком много времени на то, чтобы устроиться, – прямо как с муляжами в медицинском училище. Наша дочь Лулу спокойно относится к этому, наших родителей это тоже не тревожит, за исключением отца Мартики и тети Бев, которых мы подозреваем в том, что они обстреляли наш дом.
– Должен признаться, что даже по сегодняшним нравам мне это представляется исключительно
