мне, когда я к вам приезжал, а теперь я нигде не могу ее найти. Я помню, что она была на мне, когда я к вам ехал, а вот была ли она на обратном пути, я не помню.
Я попытался вспомнить, была ли она на нем, когда мы прощались и он в темноте показывал мне свой мобильник.
– Я тоже не помню, но попробую поискать.
– Да, и поскорее. – Он повесил трубку.
Мы с ним были только в гостиной и холле, поэтому я перевернул все вокруг, но так ее и не нашел. Я посмотрел под диваном и под телевизором, но там ее тоже не оказалось. Она попросту отсутствовала в моем доме. Через пятнадцать минут телефон зазвонил снова.
– Вы нашли ее?
– К сожалению, нет, я…
– Черт, мне нужна моя шляпа. Я ничего не могу без нее делать. Придется вам съездить в Лондон и купить мне другую такую же. Больше ничего не остается. На Бервик-стрит есть магазин, где продаются старые шляпы, там должна быть такая.
– Боюсь, я не могу все бросить и отправиться в Лондон… моя поэма…
– Черт побери, я потерял ее в вашем доме! – заорал он. – И вы отвечаете за это. Вы сами ее куда- нибудь запихали, или выбросили, или отдали бойскаутам, а теперь не можете вспомнить, потому что уже выжили из ума… – Он умолк, и я было подумал, что он раскаивается в том, что зашел так далеко. Однако ничуть не бывало: – Надеюсь, она сейчас не у вас на голове? – продолжил он.
– Конечно нет.
– Ну хорошо. Я позвоню вам послезавтра, чтобы узнать, как вы съездили в Лондон. – И он повесил трубку.
Когда он сказал, что акает о том, что я снова пишу, меня пронзило током так, словно неумеха-продавец приложил ко мне дефибриллятор.
– Откуда вы знаете? – спросил я.
– А у вас вид как у одинокой девушки, которая начинает регулярно трахаться после большого перерыва. Ну и каково это, вернуться к поэзии после всех этих лет? Наверно, вы страшно счастливы. Наверняка, если вы такой же, как я, для вас вся жизнь связана со стихами. То есть я хочу сказать, что вы, Хилари Уит, без них из себя представляете? Всего лишь пухлый старикашка в старомодном костюме. Наверное, это было очень тяжело – молчать все эти годы. Интересно, а не существует ли какая-нибудь антимуза, которая нисходит и лишает поэта всяческих сил, сколько бы он ни старался. То есть если есть музы, почему не может быть антимуз? Это было бы вполне логично. Могу поспорить, что когда вы поняли, что не можете писать, то решили, что существует масса других вещей, которыми можно заняться, – восходить на горные вершины, отправиться добровольцем в Кению или освоить йогу – однако вы и этим не стали заниматься. Значит, тридцать лет просто коту под хвост.
– Похоже, вы хорошо осведомлены в этом вопросе, – немного резко ответил я и тут же устыдился. – Вы знаете, что такое утратить способность к творчеству.
– К счастью, это всего лишь догадки, следствие эмпатии.
Лично я отличаюсь плодовитостью в этой области. Скорее, моя проблема в том, что я не могу заставить себя остановиться.
– Это хорошо, – сказал я. – А у меня все получается мучительно медленно, пока только наброски, а основательная работа еще впереди… и я не знаю… времени остается уже совсем немного. Не знаю… хватит ли мне времени, чтобы все завершить.
Он так расхохотался, что брызги клафути полетели через всю комнату.
– Да брось ты, Хилари. Ты же здоровый мужик. Нечего тут играть в «я бедный больной старик, сижу в ожидании смерти».
И это было правдой. Можно было бы предположить, что мне удастся сойтись хотя бы с ровесниками, чтобы делиться с ними воспоминаниями о войне и всяком таком, но их, похоже, я раздражал еще больше, чем молодежь. С их точки зрения, мое основное преступление заключалось в том, что со мной никогда не происходило ничего плохого. В то время как они старели, дряхлели и умирали, а безжалостные болезни обрекали их на памперсы и унизительные инвалидные коляски, я более или менее оставался таким же, как в молодости. Крепким, бодрым и здоровым, разве что седых волос поприбавилось. Иногда мне даже казалось, не связано ли это с тем, что я перестал писать. И тогда я думал, что если стану писать снова, то начну стареть и окажусь жертвой всех мыслимых и немыслимых хвороб. Но я бы с радостью заплатил такую цену.
Мне бы не хотелось, чтобы у вас сложилось мнение, что моя поэма никуда не годилась. Меня это тоже очень беспокоило, хотя, возможно, это было лишь следствием прежних заблуждений. Единственным человеком, мнению которого я по-прежнему доверял, был мой старый издатель Пол Каспари – отец покойного Блинка. Несмотря на свои девяносто лет, он продолжал работать. Он, как и я, пережил период бездействия, пока его не освободила от этого смерть сына. Он снова возглавил редколлегию «Каспари и Миллипеда», которая после бесчисленных перепродаж снова стала независимой и вернулась в то самое здание, которое занимала тридцатью годами ранее, под тем же самым именем и с тем же самым логотипом. Какой смысл был во всех этих пертурбациях, если в конечном итоге они вернулись к тому же? Какой смысл было сводить меня с ума?
Я послал ему уже написанные отрывки и план дальнейшего, и он ответил мне чуть ли не со следующей же почтой.
«Дорогой Хилари!
Как приятно получить от тебя весточку после всего этого времени и как замечательно, что ты снова занимаешься серьезной поэзией. Прочитав первые строфы твоей поэмы и ее план, я пришел в неописуемый восторг. Могу сказать прямо и не кривя душой – ты создаешь шедевр. Когда поэма будет завершена, ты сможешь претендовать на одно из первых мест в поэзии XX века. Кроме этого, ты станешь одним из величайших представителей и века XXI. Подобно двуликому Янусу, она обращена и к нашей великой традиции, и в еще неведомое будущее английского стихосложения. Не знаю, удалось бы мне узнать твое авторство, ибо твоя неповторимая личность обрела новый голос. Этот голос потряс меня своей новизной: вместо того чтобы служить посредником между поэтом и его жизненным опытом, он возвышает этот опыт до новой высоты. С его помощью каждая чувственная деталь и воспоминание, сохраняя свою неповторимую целостность, возвышаются до символа и обретают новую энергию пробуждающегося мира.
Как мы нуждаемся сейчас в этой энергии и проницательности!
Я всегда считал тебя недооцененным поэтом. И как замечательно, что этот взгляд будет опровергнут твоим величайшим вкладом в литературу.
Если мои замечания или советы смогут тебе чем-нибудь помочь, сочту за честь быть полезным. Вряд ли нам удастся свидеться в ближайшем будущем, так как я ни на мгновенье не хочу отвлекать тебя от твоего великого замысла, но надеюсь, ты сможешь прислать мне новые стихи по их завершении.
Мы будем счастливы издать твою поэму, а возможно, и переиздать старые вещи…»
Это, впрочем, могло и потерпеть. На следующий день после разговора с поэтом за миллион фунтов я сел на свою «хонду» и отправился на вокзал в Банбери, где припарковал ее на стоянке между девятисоткубовым «триумф-спид-трайплом» и «ямахой-якабуцой». Затем я подошел к билетной кассе и сказал человеку, сидевшему за плексигласом, как говорил это много лет тому назад, когда однажды ездил в Лондон:
– До Лондона и обратно первым классом, пожалуйста.
Он бесстрастно вынул билет из кассового аппарата и пропихнул его в окошечко.
– Сто семьдесят пять фунтов, – сказал он.
– Так дорого? – задохнулся я.
– Сто семьдесят пять фунтов, пожалуйста, – повторил он. – Стандартная цена за первый класс – странно, что вы его покупаете. Никто уже им не ездит. Надо было покупать многозоновый проездной.
– Простите, но у меня нет с собой ста семидесяти пяти фунтов.
Похоже, он не удивился.
– Да и на поезде, кстати, нет мест первого класса.
Он разорвал билет и выбил другой.
