Она открыла лежавшую перед ней книжку стихов, сделала вид, что снова стала читать, подпирая голову левой рукой, точнее большим и указательным пальцами лоб и, прикрывая ладонью глаза, тоже стала за ним подсматривать.
Сквозь свои пальцы она могла видеть только спину, кусочек уха и волосы на шее. Невольно она отметила, что стрижка вполне соответствует его ушной раковины. Она даже подумала, что могла бы прямо сейчас лечь с ним в постель, что даже хочет лечь с ним в постель — с ним или всё равно с кем… Скорее с Соколовым.
Светлана Адамовна перелистнула страничку: «Какие красивые и длинные у меня пальцы, — невольно заметила она, — Как я всё-таки эстетична… но нет ни лысого, ни пузатого, ни дистрофика, который был бы для меня достаточно отвратительным — я могу без труда отдать свою красоту любому уродцу… Я уже познала себя в триумфе рядом с чудовищем, и, ещё, что ещё хуже, с одним из мужчин, являющимся воплощением мелкой пакостности.» Она убрала руку со лба и упёрлась взглядом в затылок Сиверина. Тот прекратил копаться в своём кофре и, не оглянувшись, вышел из комнаты.
Светлана Адамовна вздохнула и принялась за работу: надо было обзвонить отделы культуры во всех городах и дать информацию о культурной жизни области за неделю. К концу дня она переговорила со всеми и села писать, но лаконичной и красивой информации не получалось: выходило сухо и скучно.
Пришёл Соколов и расположился ждать. Светлана Адамовна плюнула и решила отдать статью, как она есть.
Приказала Соколову подождать её на улице: во-первых, она не хотела ехать вместе с ним в лифте, да и неповадно, чтобы он ещё наблюдал, как она собирается.
Когда она вышла из здания редакции, то на улице ничего примечательного не обнаружила, кроме поэта Соколова и заключительных сумерек зимнего вечера, махнула Соколову рукой в перчатке, чтобы следовал за ней, медленно пошла, задавая прогулке темп, направление и смысл.
Соколов шёл и бубнил сзади, отвечая на её вопросы, из-за этого ей приходилось через каждые десять шагов останавливаться, и она оборачивалась к нему — он останавливался тоже и замолкал как школьник, тогда Светлана Адамовна задавала новый вопрос и возобновляла движение.
Скоро ей надоели эти эволюции, однако под руку с Соколовым Светлана Адамовна идти тоже не желала, к тому же, она заметила, что её остановки и оборачивания назад создают значительные неудобства следившему за ними Сиверину.
Так они дошли до её дома и остановились перед подъездом. Соколов входить с ней в подъезд явно не хотел, топтался, перед дверью, а она злилась и нервно сжимала руками свою сумочку.
Наконец Светлана Адамовна не выдержала:
— Приоткройте дверь и загляните туда. Если лампочка горит, я пойду одна, если там темно — извольте идти первым!
Соколов открыл дверь и заглянул в подъезд.
— Там темно. Идите за мной… Или, может, лучше мне пройти одному и включить свет, а потом вы?
— Нет! Только вместе…
И она вошла за ним в эту вероотступническую темноту, и там ощупью достала из сумочки нож, догнала его на первом марше, слегка толкнула в спину левой рукой, в которой держала сумочку, потом дико заорала и со всей силы ударила его ножом в спину, правой рукой.
Сиверина задержали на месте преступления. На следующий день ему предъявили обвинение, и он сразу сознался в том, что ударил ножом Соколова.
Глава третья
Утром арестовали Сиверина, а к вечеру того же дня Светлана Адамовна пришла и постучала в дверь квартиры Бинниковой.
Валя открыла и обомлела: уж кого-кого не ожидала она увидеть на своём пороге, так это Светлану Адамовну.
— Что смотришь на меня, как на приведение? Закрой рот… подруга.
Валентина, даже, от изумления, чуть было не закрыла саму дверь, перед носом Светланы. Она испуганной рукой поправила волосы, невольно коснулась своих губ пальцами, ладонью… Потом опомнилась, быстро отступила в сторону и, наоборот, пошире приоткрыла дверь, чтобы пропустить гостью в квартиру.
Светлана Адамовна прошла в коридор и остановилась после вешалки, уже перед зеркалом, поставила на тумбочку свою сумку, открыла её — и двумя длинными, красивыми, сильными пальцами, изящно, за горлышко, извлекла из сумки бутылку водки.
И заявила:
— Знаешь… Я тебя простила уже совсем. Простила потому, что делить нам теперь нечего. И, ничегошеньки нам с тобой больше не остаётся, как только мириться и лечить твою простуду. Держи лекарство!
Валя взяла двумя руками у Светланы бутылку:
— Я ничего не понимаю!
— Не спеши понимать. Лучше сообрази что-нибудь закусить. Чаем и вафлями я водку не закусываю. Картошки пожарь, что ли…
Валя проницательно и неожиданно принципиально, сразу поняла, что случилось что-то невероятно безобразное и отвратительное: глазки у неё заблестели, задышала она глубоко, непримиримо, и запахи инкоммуникабельности её возбуждения сразу заполнил тесноту коридора.
— Неужели, с ним случилось несчастье… с Василием? Это, поэтому, мне, теперь, с тобой делить больше нечего!
— Как ты легко возбуждаешься. Я и не догадывалась раньше, что ты так сексуальна.
— Нет, ты все объясни!
— Тут всё и не объяснишь… у меня самой, в моей бедной головушке, ничегошеньки ещё не разъяснилось. — Светлана Адамовна приклонилась лбом к бутылке, которую как ребёнка двумя руками прижимала к груди Валентина, и загнусавила, — И вижу я всё как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же, если, лицом к лицу: теперь знаю я, отчасти, а как выпью стакан, тогда познаю подробно, как и я познана другими, однажды, была.
Валентина отпрянула, отвернулась и ушла на кухню, а Светлана Адамовна сняла шубу, и стала устраивать свою красавицу на вешалку, но нечаянно коснулась рукой висевшего там с краю демисезонного пальто. Случайное прикосновение к драпу так её возмутило, что лицо и грудь обдало внезапным жаром, как, будто на виду у всех, в автобусе, её за ляжку ущипнул хулиган: у неё внутри всё заплясало.
Чтобы избавиться от этого наваждения Светлана Адамовна отступила на полшага и с вызовом посмотрелась в зеркало. Но по зеркалу бежала рябь, потом, однако, из глубины показалось нечто такое, что она даже ужаснулась своему домыслу.
Тогда Светлана Адамовна перекрестилась и, часто-часто моргая, снова протянула руку, и осторожно погладила своими нежными пальчиками грубый драп старомодного мужского пальто…
Драп, шелка и крепдешины: «нечто» — всё, чем сами дышим… Гладим и целуем. Света уже совсем не смотрелась в зеркало, она только болезненно чувствовала, как это возмутительное нечто, вывалилось из рамы, ласковое и бесстыдное, оставило её одну в тесном коридорчике, а само уже через секунду умудрилось проникнуть во все углы этой однокомнатной, безнадёжно пропахшей женскими мечтами квартиры.
Запахи «оно» учует, пощекочет и задушит… Оно. Уже просквозило между её дрожащими пальцами, успело пробраться под одеяла и под кровать… задохнуться от страсти и нежности в каждой коробочке, даже во флакончике для духов, чуть не захлебнуться, и совсем было утонуть в ароматах слёз — выпить эти слёзы из поющих и звенящих бокалов ревности. Застесняться, спрятаться под бюстгальтером, между трусиками и животом, тонким чулком и кожей, спасаясь от холода и одиночества, потом, всё-таки высвободиться, вырваться из ниток, из этой квартиры с двумя обречёнными на любовь женщинами, и с восторгом кинуться
