О коем мы хотим теперь тебе сказать. Проговоря сие, пизду с него снимают, В награду дать ему две целки обещают, Лишь только б он лишил их общего стыда, Какой наносит им ебливая пизда. Потом подробно всё то дело изъясняют И в нем одном иметь надежду полагают. Что слыша, хуй вскричал: «О вы, мои муде! В каком вам должно быть преважнейшем труде. Все силы вы свои теперя истощайте И сколько можете мне крепость подавайте». По сих словах хуи все стали хуй дрочить И всячески его в упругость приводить, Чем он оправившись так сильно прибодрился, Хотя б к кобыле он на приступ так годился. В таком приборе взяв, к пизде его ведут, Котора, осмотрев от плеши и до муд, С презреньем на него и гордо закричала: — Я больше в два раза тебя в себя бросала. Услышав хуй сие с досады задрожал, Ни слова не сказав, к пизде он подбежал. Возможно ль, — мнит, — снести такое огорченье? Сейчас я с ней вступлю в кровавое сраженье. И тотчас он в нее проворно так вскочил, Что чуть было совсем себя не задушил. Он начал еть пизду, все силы истощая, Двенадцать задал раз, себя не вынимая, И ёб её, пока всю плоть он испустил, И долго сколь стоять в нём доставало сил. Однако то пизде казалося всё дудки. Еби, — кричит она, — меня ты целы сутки, Да в те поры спроси, что чувствую ли я, — Что ты прескверный сын, хотя ебёшь меня, Ты пакостник, не хуй, да так назвать, хуёчик, Не более ты мне, как куликов носочик. Потом столкнула вдруг с себя она ево, Не стоишь ты, — сказав, — и секеля мово, Когда ты впредь ко мне посмеешь прикоснуться, Тебе уж от меня сухому не свернуться, Заёбинами ты теперь лишь обмочен, А в те поры не тем уж будешь орошон, Я скверного тебя засцу тогда как грека И пострамлю ваш род во веки и в век века. Оправясь от толчка, прежалкий хуй встает И первенство пизде перед собой дает, Хуи ж, увидевши такое пострамленье, Возможно ль снесть, — кричат, — такое огорченье? Бегут все от пизды с отчаяния прочь, Конечно, — говорят, — Приапова ты дочь. Жилища все свои навеки оставляют И жить уж там хотят, где жопы обитают. По щастью их тот путь, которым им иттить И бедные муде в поход с собой тащить, Лежал мимо одной известной всем больницы, Где лечатся хуи и где стоят гробницы Преславных тех хуёв, что заслужили честь И память вечную умели приобресть. За долг они почли с болящими проститься, Умершим напротив героям поклониться. Пришед они туда всех стали лобызать И странствия свого причину объявлять, Как вдруг увидели старинного знакомца И всем большим хуям прехрабра коноводца, Который с года два тут в шанкоре лежит, От хуерыка он едва только дышит. Хотя болезнь его пресильно изнуряла, Но бодрость с тем совсем на всей плеши сияла. Племянником родным тому он хую был, Который самого Приапа устрашил. Поверглись перед ним хуи все со слезами И стали обнимать предлинными мудами. Родитель будь ты нам, — к нему все вопиют,— Пизды нам нынече проходу не дают, Ругаются всё нам и ни во что не ставят, А наконец они и всех нас передавят. Тронися жалостью, возвысь наш род опять И что есть прямо хуй, ты дай им это знать. Ответ был на сие болящего героя: — Я для ради бы вас не пожалел покоя, Но видите меня: я в ранах весь лежу, Другой уже я год и с места не схожу, От шанкора теперь в мученьи превеликом И стражду сверх того пресильным хуерыком, Который у меня мои все жилы свел. Такой болезни я в весь век свой не имел; Стерпел ли б я от пизд такое оскорбленье — Я б скоро сделал им достойно награжденье.
