Весь день Маша и Лариса просидели в номере в ожидании звонков. Позвонила Нателка, долго ныла, что ей тоже плохо в Москве одной, что она бы прилетела, но вот работа…
Маша строго-настрого велела ей не ныть, не отключать телефон – вдруг Анечка позвонит, чем придала смысл Нателкиному сидению в Москве. Позвонил Андреас, еще раз расспросил, что нового, чем еще он может быть полезен, еще раз сказал Маше, как он ее любит и надеется на скорую встречу.
После обеда позвонил Илья, сухо и коротко рассказал, что пытался навести какие-то справки через Аниных одноклассников и сокурсников, но пока ничего, что стоило бы внимания. Лариса говорила с ним едва слышным безжизненным голосом, так что он в конце концов даже попросил передать трубку Маше и с тревогой спросил, все ли с Ларисой в порядке, здорова ли она.
Маша, конечно, видела, что Ларка совсем сдает, у нее нет сил не то чтобы говорить, но даже и жить, но бодро отрапортовала, что все в порядке они ждут известий от консула, а завтра переедут из отеля в Анталию, в частный пансионат – так ближе к полиции и консульству. И если что, они непременно перезвонят ему.
Маша несколько раз предлагала Ларисе выйти, посидеть на свежем воздухе, искупаться. Но та равнодушно и бесплотно отвечала: «Ты сходи, мне что-то не хочется». И Маша тоже сидела в номере, со скуки щелкая пультом телевизора. Обе российские программы показывали такую чушь, что она смотрела Евро-ньюс с их занудными сюжетами, повторяющимися каждые полчаса.
Маша все раздумывала, сказать ли Ларисе о своих подозрениях насчет Ильи. И все не решалась: вдруг эти ни на чем не основанные мысли добьют подругу окончательно? Но и избавиться от них не могла, вспоминала стальной блеск в глазах Ильи, когда он говорил об Ане… Жизнь давно научила ее, что на свете может быть все, даже то, чего быть вообще не может.
Вечером позвонили из консульства. Помощница Каримова сообщила, что из полиции пришел ответ на запрос: автомобиль с названными номерами пересек турецко-болгарскую границу вечером во вторник 19 августа. Пока сведения о пассажирах неполные, но как будто в ней был один водитель.
Выслушав Машин пересказ, Лариса встала, бесцельно походила по номеру, потом зашла в ванную. Через минуту Маша услышала звон разбившегося стекла и глухой стук упавшего тела. Заскочив в ванную, она увидела мертвенно-бледную подругу, лежавшую на белом мраморном полу среди осколков разбитого стакана.
Скорая приехала через полчаса, Лариса за это время уже пришла в сознание, но не говорила, лицо ее кривилось от боли. Пожилой седоусый турок-врач послушал ее, сделал кардиограмму портативным кардиографом и на плохом английском объяснил Маше, что у госпожи сердечный приступ и ее необходимо поместить в госпиталь. Маша кивала, искала Ларкину страховку, совала доктору деньги, чтобы разрешил ехать с ним, но тот не пустил, оставив только телефон, по которому завтра можно будет навести справки.
Маша шла рядом с носилками до самой машины, держа Ларису за руку. И непрерывно говорила, что завтра приедет с самого утра, чтобы Лариса держалась и прочие глупости в том же духе. Лариса смотрела на нее сквозь полуопущенные ресницы – ничего живого в ее глазах не было.
Телевизор орал дурным голосом – шла реклама. Илья сидел на диване, бессмысленно пялясь в экран, ничего не видя. Бутылка виски на журнальном столике светилась янтарем на самом донышке – столько он уже давно не выпивал за один раз. Но расслабляющее опьянение, забытье все не приходило, только сухо во рту и пусто в горящей голове.
После разговора с Ларисой он долго бесцельно ходил по офису, не находя себе места. Ее безжизненный голос отдавался в висках. «Вот и все, вот и все», – повторял кто-то над ухом. Что означало это «все», Илья и сам не мог бы объяснить. Как будто до этого сухо шелестящего голоса он еще не понимал, что отношения закончены, и только теперь это стало очевидным.
Девочка пропала, Лариса пропала, и он сам пропал, криво ухмыльнулся Илья. Что еще можно сделать для женщины, которая ни на гран не рада тебе, не хочет разговаривать, не принимает твое сочувствие?
Он попытался проанализировать события последних дней: возможно, что-то упущено, какие-то действия нужно было бы предпринять еще? Но голова отказывалась работать, «вот и все, вот и все», – крутилось в ней заезженной пластинкой…
Перебрал заново разговор с этой, как ее… Машей, да, Машей. Ее голос звучал удивительно бодро, даже оптимистично. Неужели она на что-то надеется? Или просто валяет дурака перед Ларисой, чтобы поддержать ее?
Илья вылил остатки виски в стакан, проглотил, как воду, не заметив…
Вот девочка и поквиталась с ним… Даже после того, как он отступил, уступил ей мать. Он ясно припомнил, как ненавидяще кривились ее губы, когда он пытался как-то общаться, разговаривать. Отвечала односложно, уходила в свою комнату, демонстративно закрывая дверь.
Неужели он делал что-то не так, неужели можно было растопить этот подростковый соленый лед, пробиться к пониманию? В памяти ясно всплыл эпизод: он пришел пораньше, Ларисы не было дома. Аня, как всегда, сидела перед ноутбуком.
– Привет! – Он заглянул в открытую дверь. – Как дела?
Она не ответила.
– Ань, как дела, спрашиваю? – Он проявил настойчивость.
– Я смотрю фильм, – сухо ответила она. – Что-то нужно?
– Да нет, собственно, ничего не нужно… – Илья постоял несколько секунд. – Просто пытаюсь понять, за что ты меня так ненавидишь?
– Я? Ненавижу? – посмотрела насмешливо, оторвавшись от экрана. – Чего это мне вас ненавидеть? Это слишком сильное чувство, ненависть.
– Значит, я даже такого сильного чувства не заслуживаю? – Он-то, дурак, еще пытался превратить все в шутку.
– Не знаю… – Она снова уставилась в экран. – Мне это как-то неинтересно. Закройте дверь, пожалуйста!
Ушел, не сказав ни слова. А может, надо было поговорить откровенно, объяснить, что он любит Ларису, что это навсегда, что готов понять и принять и ее, Аню, если она попытается сделать хоть малюсенький встречный шажок… Ведь ему казалось, что все ясно само собой, что постепенно наладится без специальных усилий.
Неужели ошибался? И теперь расплачивается за эту ошибку? Чего-то не понял или не знал про отношения с девочкой?
Он рос в семье, которую тоже нельзя было назвать обычной. Отец, профессор юриспруденции, был намного старше матери. Она, старательная аспирантка, вышла замуж за сорокалетнего доктора наук не столько по любви, сколько из безмерного уважения и удивления его настойчивыми ухаживаниями. Но это Илья понял уже много позже, когда вырос. А в детстве материнский трепет перед отцом казался ему естественным. «Папа работает!» – шепот матери, осторожно закрывавшей стеклянную дверь в кабинет, сопровождал его жизнь, как непременное утреннее какао или ежедневные занятия языками – английским и немецким.
Мама же была мягкая, тихая, карьеру юриста она безропотно поменяла на заботу о нем, Илюше, и услужение отцу. Чистота, свежие отглаженные рубашки, обеды, приготовленные по всем правилам диететики… Пожалуй, его детство можно было бы считать счастливым, если бы не этот постоянный шепот. Да он, в сущности, никогда и не слышал, чтобы мама разговаривала в полный голос, вдруг подумал Илья.
Отец никогда не шутил с нею, не говорил теплых слов, не улыбался. Благодарил сухо и односложно, иногда прикасался губами к ее лбу – мать при этом умиротворенно закрывала глаза.
И с сыном он был суховат и скуп на проявления чувств. Правда, он всегда внимательно выслушивал все его вопросы и просьбы. Если они были, по отцовскому мнению, разумные: нужна такая-то книга, необходимо купить новую пару лыж, из старых он вырос, требуется совет для написания реферата по истории – то выполнял их охотно и быстро. С видимым удовольствием играл с Ильей в шахматы, даже, похоже, радовался, когда начал проигрывать. Но никогда не разговаривал с сыном просто так – о спорте,
