Такое не могло случиться ни с ним, ни с Гранни, ни с отцом. Ждущая бабку плита с ее именем ничего не значила для мальчика.
А теперь Гранни нет и никогда не будет – это он понимал. И не мог простить себе беззаботных минут у океана, как раз тогда, когда Гранни переходила в небытие. Чтобы опочить навсегда.
– Пойдем к ней, Этер.
Так же молча он шел рядом с отцом. Рука в руке они взошли по двум безукоризненно белым ступенькам, прошли через ажурные ворота. Этер молча дал провести себя по дороге, столько раз пройденной с Гранни. Но когда они остановились над ее плитой, он заплакал. А отец впервые в жизни не требовал, чтобы Этер вел себя как мужчина. Отец молчал.
Сквозь слезы Этер читал эпитафию. Пустые места были заполнены, а ниже были выбиты другие слова:
Анни Станнингтон, урожденная Бортник-Сураджиска, супруга Джона Станнингтона, дочь польского шляхтича, умерла в Роселидо…
Мальчик мысленно повторил текст, который он должен был вырезать на надгробии бабушки, как поклялся. Нет, там не было ничего о шляхте. Он хорошо помнил.
Само слово было ему знакомо, потому что бабушка говорила о шляхтичах-однодворцах из села Вигайны. Там у всех была одна фамилия, поэтому писаря записывали их вместе с прозвищами. А то иной раз случалось, что Яна, сына Яна и внука Яна Суражинского загоняли плетьми в Сибирь за преступление опять же Яна, сына Яна и внука Яна Суражинского, – но соседа.
– Почему ты велел написать «дочь польского шляхтича»? – спросил Этер отца.
– Твоя бабка была родом из шляхты. Отец вел себя непоследовательно. Мальчик еще не забыл, как отец кричал на бабушку за песню на ее родном языке.
– Он меня стыдится, потому что простого человека ни в грош не ставит, – объясняла бабка после своего возвращения из ссылки. – Гордыня ослепляет и разум отнимает, не забывай этого, Этер.
Тогда он воображал, что гордыня – это какая-то заразная болезнь, может быть, ее разносят мухи.
Помня все это, Этер не понимал, почему отец, стыдившийся матери при ее жизни, теперь увековечил ее происхождение в камне.
Только когда вырос, он понял, что Пендрагон Станнингтон заботился о поддержании реноме семьи. Он мечтал принадлежать к старой американской элите. Его мать, слишком простая и неграмотная, при жизни никак не могла способствовать украшению рода, но после смерти ее якобы дворянское происхождение придавало блеск семье Станнингтонов.
Потом Этер узнает, откуда его отцу пришла в голову надпись на надгробии бабки. На кладбище Пер- Лашез много лет спустя Этер остановится у памятника Шопену и прочтет:
«Фредерик Шопен, сын французского эмигранта, женатого на пани Кшижановской, дочери польского шляхтича».
С тех пор Этер ежедневно приходил в некрополь, не скрывая своих визитов от отца. Никто не смел мешать ему.
– Мы поселимся в Лос-Анджелесе, – предложил отец через несколько недель. Он хотел оторвать мальчика от места, где все было переполнено воспоминаниями. – Осенью мы запишем тебя в колледж.
– Хорошо. Я возьму с собой Сиротку, – на удивление легко согласился мальчик и перестал ходить в гробницу.
Отец не знал, что и думать о переменчивой натуре сына.
Мальчик ходил в гробницу в надежде найти Гранни. Пусть не в ее земной ипостаси (он понимал, что это невозможно), но хотя бы найти ее дух, который при ее жизни всегда был здесь. Этер убедился: Гранни там нет.
Он не нашел ее ни на грядках вербены и лаванды, ни в покинутом ею Эдеме, куда ходил с Сироткой, ни в садовом павильоне, хотя в только им двоим известном уголке лежал запас темного кофе и тонких светлых сигар «Монте-Кристо спесьяль».
Тогда он понял. Теперь Гранни будет жить только в его сердце. И он без возражений покидал Роселидо, его даже радовала перспектива отъезда и учебы в школе. Не оставил он только верного спутника Гранни, ослика, которого бабуля вырастила из крохотного сосунка.
Годы побежали, воспоминание о Гранни перестало причинять острую боль, перестало быть отчаянием. Свободное от страданий, воспоминание покоилось в сердце Этера, как затуманенный старинный снимок.
Мальчика охватила другая тоска.
У всех друзей были матери. Некоторые жили отдельно, в новых семьях, у них появлялись другие дети, но первенцы виделись с матерями и все про них знали. Он один был не такой, как все. Он не мог вспомнить ни прикосновения, ни эха голоса матери. Ничего.
О его матери даже не упоминали. Теперь он догадался, что это приказ отца. Но почему сын не должен был о ней знать? Что такого она совершила, что над ней, как могильная земля, сомкнулось глухое молчание?
Уже одно это дразнило воображение и заставляло искать разгадку тайны.
Тем более что он чувствовал себя ущербным, ограбленным. Ведь мать есть даже у животного! Он хотел знать, почему с ним так поступили.
Этер никогда не слышал о ней, только запомнил единственное слово, которое невольно вырвалось у Гранни, когда он, пятилетний, спросил ее о матери.
Ванесса! Она живет где-то на свете… Так сказала его бабушка. Мир бабушки складывался только из Роселидо, Стокерсфилда в пятнадцати милях от поместья и Вигайн в прежней Отчизне. А мир, про который Этер столько узнавал в школе, был огромен.
