Сеньорита Рамона, Раймундо, что из Касандульфов, и Робин Лебосан, каждый под зонтиком, медленно идут под дождем; им, пожалуй, нравится мокнуть.
– Ты мог бы жить в стране, где нет дождя?
– Да, почему нет? ко всему привыкаешь, посмотри на англичан и голландцев, в странах, где нет дождя, тоже живут и чувствуют, трудно вообразить, но это так, уверен, что так.
Робин Лебосан говорит об одиночестве, его слушают сеньорита Рамона и Раймундо, что из Касандульфов, все трое промокшие и жалкие, но кроме того, возможно, и счастливые, Робин Лебосан, доморощенный философ, время от времени дает себе волю и говорит:
– Одиночество не беда, Господь одинок, но в обществе не нуждается; человек, ясное дело, не Бог, это я знаю, Священное Писание говорит, что одиночество плохо, но я не верю, одиночество очищает душу, общество – загрязняет, не всегда, но часто, дьявол гнездится в сердце одинокого, это правда, но прогнать его, отпугнуть нетрудно, в безмолвии больше радости, чем в веселье, и спокойствие всегда сопутствует одинокому, разве не чувствуешь себя более всего одиноким в присутствии нежеланных людей? Человек бежит одиночества, когда боится себя самого, когда ему скучно с собой, у онаниста (прости, Монча) не может быть ни угрызений совести, ни даже скуки, онанист должен гордиться своим независимым и славным одиночеством. Мачадо говорит, что одинокое сердце – не сердце, сказано красиво, благородно, остроумно – но и только, ибо это неправда; сейчас нельзя говорить о Мачадо (об Антонио Мачадо,[55] о других можно), так или иначе, секрет в том, чтобы жить спиной ко всему, достичь этого трудно, но это, должно быть, почти блаженство, есть только две возможности – ты хочешь одиночества и ищешь его или ты боишься одиночества, и оно находит тебя против твоей воли; в первом случае это награда, во втором – цена независимости; самое драгоценное, чем боги могут благословить человека – независимость, простите меня за мое занудство.
Дорогу пересекает Танис Гамусо с четырьмя суками: Флорой, Перлой, Мейгой и Вольворетой, вытащил их погулять, поразмять мускулы, на волков он их не пускает, очень дороги, целое состояние; кобели дешевле, Султан, Морито, Леон, Маринейро, у Царя нога сломана, они не только дешевле, но и крепче, кобелей нельзя выпустить на дорогу – передерутся, кобели сплачиваются лишь перед лицом врага, они благородны и спокойны, но иногда скучают, дерутся и грызутся, а подчас становятся опасны, так как невероятно сильны, псы Таниса весят по восемьдесят кило, Маринейро, пожалуй, потянет и на все сто, самки легче, но разница не столь велика.
– Когда услышим ракету? Танис Перельо улыбается.
– Уже скоро, женщина, уже скоро.
Танис очень заботится о собаках, кормит, как требуется, чистит когти, делает прививки, все время выводит поразмять лапы, псами Таниса вся округа восхищается, гордится и одновременно завидует, намного миль вокруг нет таких собак, даже похожих нет.
– Сколько стоят твои псы, Танис?
– А зачем тебе, если не продаю?..
Адега вырыла из могилы мертвяка, убившего ее мужа, ей помогала дочь Бенисья, но это случилось позже, сейчас мертвяк еще жив, хотя и умрет, спешить незачем, ракета может взорваться, когда меньше всего ждешь.
Адега рассказала дону Камило, но не один он это знает.
– Вы, дон Камило, – Гухиндес, мой покойник тоже был Гухиндес, по другой линии вы – Моран, сейчас Моранов осталось меньше, поумирали, скорее всего. Мертвяка, убившего моего покойника, я вырыла собственными руками, железной лопатой, окропленной святой водой, чтобы не подцепила заразу, мне помогала моя дочь Бенисья и никто больше, знаю, что Бог простит меня за похищение мертвеца, все мертвецы – Божьи, я знаю, но этот – особый, он больше мой, чем Божий, это было в ночь на святого Сабаса, на кладбище Карбалиньо, я его увезла в тележке под ворохом цветов дрока, что здорово пахли морем, долго очень тащила из земли, больше трех часов, на мертвяка напали черви, он смердел гнилью; мертвые, у которых душа в аду, смердят хуже всех, я бросила падаль свинье, которую потом съела, было великолепно, отдельно передние ноги, отдельно голову, требуху, ноги хорошенько прокоптила на огне, хребет, сало, ничего не осталось, когда вспоминала мертвяка и меня тошнило от отвращения, старалась думать о другом, о нашем Господе на кресте или о моем брате Гауденсио в одежде семинариста или о нем же теперь, слепом аккордеонисте, вот так, и выпивала глоток вина, разрезала свинину, чтобы разделить между родными, пусть все попробуют, облизывали пальцы; то, что сделала, рассказала одной сеньорите Рамоне, она рта не раскрыла, только уронила слезинку, поцеловала меня и подарила унцию золота…
После всего сеньорита Рамона улыбнулась с некоторой грустью и сказала Адеге несколько слов, в которых тоже не содержалось большой тайны.
– Наших мужчин нельзя трогать, Адега, видишь, как кончают те, что хотели нарушить закон гор.
Рауко, хозяин таверны, объяснил полицейскому Фаусто Белинчону Гонсалесу, что Гауденсио играл мазурку «Малютка Марианна» только два раза – в день святого Хоакина 1936 года и в день святого Андреса в 1939-м.
– Я слышал, что это было на святого Мартина в 1936-м и на святого Илария в 1940-м.
– Плохо слышали, люди нарочно путают, возможно, у них на то есть причины.
Туполистан, или Тупельо, со своими огромными усищами, по виду добряк, но себе на уме – спускается, напевая, по склону горы Фоксиньо.
– Никого не видел?
– А кого я должен был видеть?
– Кого-нибудь. Никого не видел?
– Нет, сеньор, никого.
– Поклянись.
– Чтоб я умер!
Туполистан, или Тупельо, чувствует, что Гухиндесы вступили на тропу войны, они молчат, но война объявлена; когда Гухиндесы молчат, благоразумнее посторониться, а если за ними еще и Мораны, не
