возясь со своими штанами…
– Там будет видно! Посмотрим… «Маргаритка»!.. Черта с два! «Маргаритка»! Ладно!.. Это бог знает что такое!..
Он замечает меня в конце шеренги, грязного с головы до пят.
– Щетку! быстро! Миниатюра! Навести блеск! Поживее! Мои ботинки!
Я понимаю! Я вижу, что мне нужно делать. Он подходит к столу, садится на краешек. Я приступаю к делу, счищаю с ботинок навоз, стараюсь изо всех сил.
– Выше! Давай! Плюй! Слюной! За работу! Сильней! Недотепа! Сильней! Ты не трешь, ты поглаживаешь! Чтобы были как зеркало! Чтобы я мог в них смотреться!
Я старался как мог. Но это не давало больших результатов. Я был слишком усталым, я не спал всю ночь.
– Потом почистишь заново! Ну и умора! Живо шевелись! Пошел! В строй! Чтобы блестели, как мои яйца!
Я бросился на свое место. Это было настоящим мучением, стоять навытяжку в шеренге, под порывами резкого ветра.
– Ле Мейо не возвращался?… Никто ничего не слышал?
Нет, ничего не известно… совсем ничего…
– Блин! Времени больше нет! Трубите!
Эхо подхватило звуки трубы… повторило многократно… Вернуло их к нам с разных сторон… Звонкие раскаты заполнили… предрассветный сумрак… весь гарнизон… каждый уголок.
Он протрубил еще раз… два раза… три раза… четыре… трубач…
– Разве это не здорово, скажи, придурок?… Послушай, как это волнует кровь! – Ранкотт обращался ко мне. – Тебя это не трогает? Послушай! Послушай! Это не устав… Это стиль! Педрила, он трубит так, как будто это фанфары! Я не пьян! Небывало! Как хорошо! Я молчу! Да! Это от души!
Он ждет, пока это не закончится, пока не отзвучат последние отголоски звонкой, яростной меди.
Он приводит себя в порядок перед большим зеркалом на стене, приглаживает волосы, смачивает их слюной, чтобы они лежали ровно посередине лба.
Мы ждали, когда это закончится, стояли окоченевшие под дождем.
Он был далеко впереди нас, трубач, он трубил там, в тумане, почти посередине эспланады, направив свой раструб к часам.
Он повторил все еще раз, весь ригодон,[8] звонко, то протяжно, то отрывисто, справа налево, потом по диагонали.
– Ты не закончил! Карвик! Блин! – заорал Ранкотт! – Продолжаешь, сволочь!
Пришло время тяпнуть водочки за столом, он отлил немного, плеснул глоточек в бидон, про запас! Он тяжело дышал: «Фууу! Фууу!», ему было жарко. От него шел пар, как от лошади.
Трубач не замолкал…
От звонких рулад, выводимых Карвиком, мороз продирал по коже. Его трели дрожали в холодном утреннем воздухе.
Промчался галопом еще один болид, еще один смерч…
Ранкотта эта картина привела в ярость.
– Вы только посмотрите на них, на этих двух шлюх, на клячу и трубача! Разве это не наглость! Блин! Ну все на меня! На меня! Так значит, ты намерена удрать, кусок говна на копытах.
Лошадь начала бешено крутиться на месте, казалось, что у нее вот-вот отвалятся копыта. Но она не убегала, эта тварь с громадными от ужаса глазами.
Наконец она опомнилась, развернулась, на бешеной скорости помчалась, постепенно исчезая из вида, в другую сторону. Это был настоящий шквал. Она как будто растворилась в воздухе.
Карвик послал два прощальных звонких призыва… с самого краешка своей трубы… они улетели, как две стрелы, куда-то под крыши…
В это время все вокруг нас приобрело очертания, стало различимым для глаза… предметы в утренней дымке… тысячи окон… которые будто смотрели на вас… я думаю, это было отражение… отражение… Уже почти рассвело. Все начинало светлеть сверху… крыши… во всем гарнизоне… стены… побеленные известью…
Карвик торопливо подбежал к нам, на бегу он вытряхивал из трубы капельки слюны.
По стечению обстоятельств я попал к Ле Мейо, в его звено, «первое третьего».
Взводом командовал лейтенант Порта дез Онселль. Когда он являлся на занятия в манеж, это почти всегда было для нас пределом невезения, это означало бесконечные тренировки по полевому галопу. Он становился возле препятствий, дежурный по манежу рядом. Лейтенант никогда не разговаривал с нами, только иногда с унтером, несколько слов о том о сем. Он с нетерпением дожидался разваленных препятствий, массовых падений. Он смотрел, как лошади стремительно скачут к препятствию, наталкиваются на него, как оно с грохотом обрушивается. Это служило ему главной причиной проявления крайнего недовольства, поводом для самых тяжелых дисциплинарных взысканий, это больше всего действовало на его воображение. Он дожидался полной уже катастрофы, когда весь манеж лежал в руинах, лошади, люди, сбруя, все в невероятной карусели, живая изгородь уничтожена, вырвана с корнем, ветви и комья земли летают в воздухе, все лошади исцарапаны, покрыты грязью.
В течение двух лет, пока я гробил свое здоровье в «первом третьего», лейтенант Порта дез Онселль не сказал мне ни единого слова. Поистине должна была начаться война, чтобы он таки сказал мне хоть слово, и к тому же это были особые обстоятельства, по-настоящему трагическая ситуация.
«Фердинанд»! Я снова вижу его, вышибленного из седла, привалившегося спиной к столбу, мертвенно бледного, с трудом бормочущего: «Фердинанд! Дайте мне спички…»
По дороге нас сильно обстрелял дозор вражеской пехоты… Мы возвращались гуськом из разведки и неожиданно напоролись на них. Он получил по заслугам, дез Онселль. Кровь ручьем текла из-под его кирасы.
Я подчиняюсь, спрыгиваю на землю… но он уже не успевает взять у меня спичечный коробок. Он падает лицом вниз… лежит, распластавшись на собственных сапогах. Не было смысла тянуть резину. Пули свистели со всех сторон. Фрицы снова окружили нас. Они снова пошли на нас в атаку. В панике мы бросились врассыпную. До нашего полка мы смогли добраться только с наступлением ночи. У нас больше не было ни карты, ни компаса. Все осталось у лейтенанта. Мы сориентировались на глазок, на ощупь, по принципу «откуда пули летят», так сказать.
Должно быть, он не был таким уж жестоким по натуре… Он не слишком обременял нас взысканиями, лейтенант Порта дез Онселль… Я пытаюсь вспомнить. Очень трудно дать себе в этом отчет по прошествии стольких лет… Кто же из офицерья был самым главным мучителем?… В самом деле? Кто из пяти эскадронов больше всех нас муштровал? кто свирепствовал с раннего утра до позднего вечера, до потери рассудка, доводя народ своими разглагольствованиями до полного изнеможения… Издевательства над людьми… потоки дикой брани… повсюду, в казарме и в конюшне, на кухне и в манеже. Этому конца и края не было.
Я снова вспоминаю дез Онселля, спокойно стоящего у барьерного препятствия, вереницу медленно едущих новобранцев… хоровод начинается… лошади пускаются рысью… все в движении!.. Настоящий цирк!
Я, Фердинанд Бельзебют, изъездил там на своей кобыле все вдоль и поперек… всеми аллюрами… шагом… рысью… карьером… почти выброшен из седла, пытаюсь удержаться, повиснув вниз головой… Я разбил себе жопу вдребезги… не было места в манеже, где я не падал бы с лошади.
Я получил столько жутких тумаков и затрещин, казалось, что башке на плечах не удержаться, что она улетит, как камень из пращи, моя кожа задубела, слезла клочьями… сколько раз я мчатся, зацепившись шпорами, с вывернутыми назад коленями, головой вниз, упираясь носом в лошадиное брюхо. Задом наперед! Мне конец! Паника! Вперед! Ввысь! Перекладины! Бездна! Голова идет кругом! Прыжки выше
