крыши! Тряска, от которой можно заблевать все небо! Кажется, что все мои внутренности перемешались, все кишки вытрясло, руки липкие от пота… резкий удар… к горлу подкатывает комок… блевотина растекается по кирасе, вот результат тройного галопа…
Это как в бушующем море, ураган, паника. У тех, кто судорожно пытается уцепиться за лошадей внизу на опилках, глаза вылезают из орбит, лошади гарцуют, все вокруг мелькает, затем наступает момент, когда все становится бесформенным, рассыпается на части, расплывается! черт возьми! и все такое прочее! чехарда! качели! все измотаны до предела! исцарапаны и изранены! все истошно орут! лошади резко поворачивают в сторону, снова пытаются сбросить седоков! Роют копытами землю! Жуткое зрелище!
Если случается, что я отступаю от основного сюжета моего повествования, что-то путаю по прошествии стольких лет после тех бурных событий, если это кажется просто потоком слов, если я представляю все в невыгодном свете, это оттого, что я слишком часто разбивал свою голову обо все эти препятствия, слишком много всякого барахла разбил собственным носом, до крови, на всех скаковых кругах всех манежей 16-го полка, к великой радости бешеных кляч, до их полного лошадиного исступления. У меня до сих пор звенит в ушах, мой череп – мой гонг, так сказать. Вдобавок память мне изменяет. Я не могу больше видеть изображения лошадей. Я веду жизнь жалкого кретина, близкого к самоубийству. Хоровод продолжается! Я чувствую, как меня поднимают! И оп, на лошадку! Карусель завертелась! Они спускаются вдоль стен… Все кобылы весело скачут вприпрыжку, как козочки!
Через время и пространство я снова вижу моего высокомерного «Мотылька», как живого, я вижу его там, в наплывах памяти… капитана Дагомара… Я едва успеваю его разглядеть, так неожиданно он возникает… сквозь облака опилок… Я его вижу… сквозь удушливый страх… капитана Дагомара… это он… это точно он… с каждой минутой я вижу его все отчетливей… Я цепляюсь за лошадиную гриву, за стремена. Порыв ветра подхватывает меня, грохочут копыта, сверкают подковы…
Капитан Дагомар, таким, как я его представляю, он плывет по океану… Он плывет наугад… Несется по волнам… Я внезапно меняю место действия… Слышен шум… Это грохот манежа.
«Фердинанд! Фердинанд!» Я слышу его… Мне кажется, что я слышу…
«Где он опять, этот шут гороховый?» – спрашивает он у унтера… Ему оттуда меня не видно.
Я не собираюсь ему отвечать. Я натыкаюсь на перегородки, падающий с ног от усталости после взбучки, снова не могу найти дорогу, иду на стук копыт, на звон подков, избитый до крови, я сжимаюсь в комок, я изрезан на мелкие клочки, стерт в порошок. Я испаряюсь.
Капитан Дагомар, в своем несуразном кепи, похожем на аккордеон, узком спереди над бровями, с высоким верхом, с дурацким козырьком, наблюдает за нами. Я вижу его впалые щеки, он похож на жуткий призрак, на скелет. Он невесомый, как пушинка, на своей лошади. Она могла бы с легкостью сбросить его. Но он сидит в седле как приклеенный, его ноги обхватили лошадиные бока железной хваткой. Это настоящий кентавр. Он знаменит своим участием в конных состязаниях. Кубков у него не счесть. Его знают во всех странах, даже в Америке. Нужно видеть его в деле, на его рыжем Рубиконе, и даже на его второй лошади, Актинии. Он гордость полка по школе верховой езды.
Неожиданно он входит в манеж, он пришел взглянуть на новобранцев, чтобы оценить их успехи. Ни слова не говоря, он становится рядом с барьерным препятствием, терпеливо дожидается, пока все его преодолеют, пока вся компаниям вывихнет себе челюсти, пока лошади не понесут нас, пока не обрушится препятствие, пока мы не улетим вверх тормашками на опилки.
Когда вся эта круговерть наконец заканчивается, все разбредаются кто куда по манежу, люди, лошади, в этой невозможной неразберихе он кричит:
– Манежный! – Очень громко. – Дежурный! Барьер на последнюю яму!
Представление начинается.
Он скрещивает ноги на шее у лошади, натягивает стремена, подпрыгивает в седле… Вынимает из кармана монетку, два су… показывает ее нам… засовывает ее себе под ягодицы… всегда на рыси… Очень медленно подъезжает к препятствию… почти не галопируя… Взмывает вверх… одним махом перелетает через него… сразу же возвращается… торопливо… тоже рысью… руки опущены вниз… не отрываясь от седла… небольшой поворот… возврат… снова пускает лошадь вскачь… огромная скамья… не моргнув глазом… перелетает через нее и обратно…туда… обратно… один раз… два раза… десять раз кряду… взмывает ввысь… настоящая птица… Ни разу ничего не задев… Месье опускается… спокойно приземляется… монокль на месте… Ничего нового!..
Он делает еще два круга… Вынимает монетку из-под ягодиц… бросает ее далеко позади себя.
– Дежурный по манежу! Ворота!
Он выезжает натянутый как струна, прямо держа спину, рысью, натянув поводья. Прощается со всеми, низкий поклон, локоть отставлен в сторону. Он ни на кого не смотрит. Вот уже за пределами манежа, мы видим, как он уходит рысью, исчезает в ярком свете… Он раздувается от гордости, еще один великий день в его жизни…
Дежурный затворяет громадные тяжелые ворота… закрывает на засов… Праздник продолжается… теперь очередь за сержантом.
Бригадир Ле Мейо страдал от фурункулов. Они у него постоянно нарывали. Он был весь залит гноем. На маневрах, когда мы жили в палатках, он всегда испускал жуткие вопли, стягивая с себя рейтузы. Он уже не ходил к полковому хирургу, он вскрывал их себе сам, смело, прямо по живому, ножом.
У него были сотни фурункулов, практически повсюду. Он делал себе повязки из соломы, кервеля и чеснока. Он не признавал никаких лекарственных компрессов, никакого этого дерьма собачьего он не хотел, только растительные средства, он очень гордился этим. Изготовление пластырей, это был целый ритуал. Он предупреждал салаг:
– Ребята! Ребята! Вот этот у меня нарывает! Вот этот гриб на жопе… Завтра он созреет! Салага его уничтожит! Представьте себе! Который любит сладкое! Я конфетка! Я вам говорю! Ко мне, птичка, желающая насладиться! Кто записывается?
Новобранец соглашался на литр вина за каждый вскрытый бубон… Тариф нашей комнаты. Это событие всегда обмывалось. Каждый раз одним и тем же белым, настоящим, из столовой, «дыханием огня»… Ле Мейо не признавал другого. Это из города? пресная водица! подделка! Наше? Ну, я вам скажу! пожар! Вулкан в груди! Если три года пить крепкие напитки, это вам согреет душу на всю жизнь.
Бригадир очень дорожил своим ординарцем Ле Камом, самая большая голова в нашей комнате и самый маленький хер, настоящая умора, прямо как улитка.
Самым «старым» после Мейо был Ламбеллюш. Нельзя было прикасаться к его вещам. Он спал через две койки от меня, а потом шесть салаг подряд. Таким образом, четыре разных разряда, еще трое старослужащих, трое салаг, всего шестнадцать человек в нашем обиталище, это и был наш «третий второго».
Я был единственный из Парижа, остальные были из Финистера, может быть, двое или трое из Кот-дю- Нора. Они никогда ни на кого не смотрели прямо, глаза у них были всегда полузакрытые, закисшие, с бледными зрачками, обветренные плоские щеки, покрытые красными пятнами, желтый лоснящийся лоб. Все они очень походили друг на друга. Они были из образованных. Прибыли, чтобы стать военными. Это делало их чрезвычайно задумчивыми, в их задумчивости было что-то животное. По этой же причине они постоянно пребывали в состоянии нерешительности, постоянно покачивали головами, стоило им только остановиться, присесть на край койки. Ножны, палаш – все у них валилось из рук и приходилось подхватывать на лету. Они засыпали на ходу. На них как будто находило затмение, как только нужно было начищать удила и другие никелированные части лошадиной сбруи, при этом они качали головой, щурили глаза. Они не любили смотреть на металл. Иногда они просто теряли сознание, падали на койку, ворочались, сбрасывая свои манатки на пол, мгновенно погружаясь в мир своих сновидений.
Тогда Пес начинал орать, пинать сапогами их самих, их койки, сталкивать их на пол! Потом он начинал поливать этих сомнамбул водой из кружки! Снова начиналась работа. Мы действительно очень уставали за целый день изнурительного труда.
Самым трудным в уходе за лошадиной сбруей было начистить до зеркального блеска удила. У хорошего кавалериста удила всегда сияют. Этим славился наш полк. Сначала нужно было потереть их песком, затем тщательно отполировать трепелом. Если сталь была липкой, грязной, покрытой налетом, это считалось непростительным грехом. Лошади имели дурную привычку постоянно кусать, жевать, слюнявить, пачкать
