О, юность моя!

в этом юноше, но в дальнейшем он неизбежно разочаровывается. Зна­чит, любовь — обман чувств? Но поэты все же утверж­дают любовь как самое прекрасное из всего присущего природе человека. И действительно: читая терцины Данте о Беатриче, сонеты Петрарки о Лауре, стихи Блока о Прекрасной Даме, мы невольно потрясены силой их пе­реживаний, которые длились не мгновение, а целую жизнь. И уж само по себе богатство этих переживаний есть великое счастье. Значит, Петрарка с его верой в любовь счастливее Шопенгауэра с его неверием. Разве одним этим не опровергается философия пессимизма?

Елисею уже спать не хотелось. Душевнобольной Ва­лерьян обладал могучей логикой. Пядь за пядью развеи­вал он тот хаос, который дымился в Леськиной груди. Каждая встреча с женщиной делала его мысли о любви все глуше и глуше. Ни с Леонидом, ни, тем более, с Андроном он не мог даже обсуждать их. Но появился сту­дент Коновницын и с изумительной ясностью для своего больного мозга начал прокладывать дорогу.

— А как же все-таки быть с мечтой? Всем известно, что Лаура, мать пятерых детей, была совершенно орди­нарной женщиной и жила очень замкнуто. Значит, Пет­рарка воспевал ее, в сущности, ее не видя? Да. Но Пет­рарка творил ее образ по очертаниям своего идеала жен­щины, и, будучи далекой от идеала, Лаура становится идеальной для всего человечества.

Леська зааплодировал Валерьяну, сам того не заме­тив.

— Здесь мы подошли к самому главному, — продол­жал Валерьян, не обращая внимания на Леськин энту­зиазм. — Любовь, повторяю, возникает в нас тогда, ко­гда мы встречаем человека, в котором, как нам кажется, воплощен наш идеал. Но будет ли этот идеал существо­вать или рассеется как дым, это зависит от нас самих. Петрарка — великий поэт. Его фантазия помогла ему видеть в Лауре то, чего в ней, может быть, и не было. Но, оказывается, такой фантазией обладает каждый чело­век, ибо в каждом человеке пылает лиризм.

— Или только теплится.

— Или теплится. Разница между Петраркой и рядо­вым человеком в том, что Петрарка сумел эту фантазию держать в пламени всю жизнь, а рядовой слишком скоро гасит ее в себе, поддаваясь целому рою мелких житей­ских неурядиц. Значит, если любому из нас выпадает счастье встретить ту самую, которая как бы воплощает наши мечты, задача его в том, чтобы удержать это сча­стье на высоте.

Валерьян встал. Он подходил к концу и не мог уже говорить о любви сидя.

— Великие поэты изобрели любовь. Они показали миру, как можно из животного инстинкта создать пре­красное, благородное чувство, наполняющее душу сия­нием. Это сияние они передали людям из ладоней в ладо­ни. Теперь мы сами в состоянии следить за этим светом, давать ему приток чистого воздуха, оберегать от чада. Любовь надо лепить, как статую!

Леська вспомнил свое ощущение, когда обнимал Ка­ролину. Ему тогда подумалось, будто ладони его лепят статую. Но какая разница между той лепкой и этой, о которой говорит Валерьян? Да... Незаурядный человек. Даже если он и не умеет писать стихи, это — великий поэт. Поэт духа.

11

Уже рассвело. В квартире слышались шаги, хлопали дверцы буфета, звенели тарелки и ложечки, доносился вкусный запах крепкого кофе. Валерьян пошел в ван­ную, Елисей ждал его в коридоре. Из своей комнаты вы­шла Зинаида Николаевна в сатиновом халате, причесан­ная и пахнущая одеколоном.

— Доброе утро!

— Здравствуйте.

— Ну, как? Трудновато приходится?

— Ваш брат произвел на меня сильное впечатление. Но я все время ожидаю транса.

— Не горюйте. Дождетесь.

— А в чем он выражается?

— По-разному. Чаще всего в попытке покончить с собой. Но третьего дня он намотал на руку мамины во­лосы и таскал старушку за собой по всем комнатам. Этот Стецюра так взволновался, что чуть его не убил.

— Что же это? Наследственность?

— Нет. Покойный папа был вполне нормален, а маму вы сами видели.

— В чем же дело?

— Он надорвался. Когда началась революция, Ва­лерьян окружил себя книгами политического содержа­ния и стал их штудировать. При этом он не спал около двух недель, если не считать тех минут, когда падал без сознания на фолианты.

Елисей вспомнил солдата в теплушке, который так же, как Валерьян, не выдержал напора новых мыслей.

Неделя прошла благополучно. Валерьян испытывал блаженство от того, что нашел собеседника, умевшего блистательно молчать и слушать. Он держал себя чрез­вычайно корректно, по утрам целовал матери пальцы, а сестре щеку и вообще казался прекрасным сыном и бра­том. Леське приходилось труднее. Первые два дня Ва­лерьян его завораживал своими идеями, но потом оратор начал бесконечно повторяться, и Леську уже качало, как на палубе ледокола. К счастью, Елисей нашел от­душину: когда становилось невмоготу, он принимался петь. Валерьяна это удивило, и он пытался протестовать, по вскоре замолк и слушал, как натянутая струна. Ино­гда вздрагивал, иногда тихонько плакал. Елисей испол­нял весь свой любимый репертуар: русские и украинские песни. Но Валерьян стал требовать арий, а Бредихин их не знал.

— Это некультурно — иметь такой голос и не петь классику.

— Согласен. Но я ведь нигде не учился.

— Вот и нехорошо. Надо учиться. Поступите в музы­кальную школу Семенковичей, а платить за вас буду я. Впрочем, нет. Тогда вы станете уходить на пять-шесть часов. Нет-нет. Мы сделаем так: я найму для вас домаш­него учителя. Пианино у нас есть, так что все будет от­лично.

Елисей согласился, чтобы не возбуждать в нем раз­дражения, а Валерьян подошел к фортепьяно, стоя до­тронулся до клавиатуры, и из-под его длинных пальцев побежали вздрагивающие кварты Шуберта.

— Вы знаете? Лист учился виртуозности на рояле по скрипке Паганини.

О голосе Бредихина он уже забыл.

Итак, все шло замечательно. Хозяйки обожали Ели­сея и за едой подкладывали ему с двух сторон. Но Лесь­ку мучила его прозаическая эпиграмма. Надо же ее рас­клеить. Сейчас это особенно важно!

За ужином он попросил старую даму дать ему выходной день. Мать с испугом взглянула на дочку, та на брата.

— Зачем вам выходной? — страшно побледнев, спро­сил он Елисея. — Если хотите немного рассеяться, — по­жалуйста! Я пойду с вами куда угодно: в театр, иллю­зион, цирк. Выбирайте!

— Валерьян, милый... Каждому человеку нужно хоть короткое, но одиночество.

— А мне никакого одиночества не нужно! — запаль­чиво заявил Валерьян. — При чем тут «каждый»?

— Видите ли... Говоря «каждый», я имел в виду обыкновенного смертного. Вы же человек необыкновен­ный...

— То есть сумасшедший, хотите вы сказать?

Он вскочил и уставился на Елисея пламенными гла­зами.

— Что вы? И в мыслях не было, — мягко возразил Елисей. — Мы ведь с вами однажды обсудили этот тер­мин и признали его нелепым.

— Вот именно! — сказал Валерьян и снова сел. Грудь его ходила так, точно он только что поднялся по лест­нице. — Но почему же вы не хотите взять меня с со­бой?

— Куда? К невесте?

Валерьян смутился.

— Да... К невесте, кажется, с друзьями не ходят, — Потом вздохнул. — Какой вы счастливый!