— Слава богу. А он не умрет?
— Не думаю.
Розия взяла книжку, прилегла на диван и принялась читать, то и дело взглядывая на стенные часы. Когда пробило двенадцать, Розия накинула на плечи пальто и, выйдя во двор, направилась к часовому. Часовой лежал у порога в полном одурении и тяжело посвистывал в обе ноздри.
Розия перешагнула через его тело, отодвинула засов и тихо позвала:
— Леся?
Елисей вышел из кошары.
— Уходи отсюда! Скорей! — зашептала Розия.
— Спасибо, Розия! Как я тебе благодарен!
Розия заплакала.
— Прощай, Леся.
— Спасибо.
Розия обхватила его шею и поцеловала в щеку. Леське представилось, что это Гульнара, и он жарко расцеловал все ее лицо.
— А теперь беги! — шептала Розия, вздрагивая.
— Постой... А как же быть с часовым?
— А что?
— Ведь его расстреляют за то, что он заснул на посту.
Розия молчала.
— Мы сделаем вот что, — сказал Елисей.
Он подхватил часового под мышки и поволок в кошару.
— Он может проснуться... — зашептала Розия. — И потом у тебя нет времени...
Часовой не проснулся: он что-то прорычал во сне, по Леська уже задвигал засов снаружи.
— Пусть подумают, будто я его оглушил, и ломают себе голову, как это могло произойти.
— Пойдем, я провожу тебя до станции. Только быстренько!
— А зачем тебе это? Я и сам дойду.
— Нет. Могут быть неожиданности, а меня тут все знают. И никто тебя не заподозрит.
Они пошли к огням станции Альма. Розия взяла его за руку и привела в темноте к маленькой калитке. Потом они перешли через рельсы и вступили на перрон.
— Ты куда поедешь?
— Не знаю. Все-таки в Симферополь. Больше некуда.
— Посиди на скамейке, я куплю тебе билет.
«Во всякой беде бывает маленькая, но удача, — думал Леська. — Все получилось, как в песне: черноокая девица и черногривый конь».
Действительно: Розня вышла на перрон в тот самый момент, когда на станцию Севастополь ворвался локомотив, окутанный черным дымом.
«До чего ж хороша жизнь!» — снова подумал Елисей и пошел Розии навстречу.
Арестовали его в вагоне.
Симферопольская тюрьма гораздо обширнее севастопольской. Но Леське от этого не легче, потому что камера, в которую его вели, так же битком набита, как и в Севастополе, то же лежбище моржей на цементной льдине.
Когда попадаешь в тюрьму впервые, кажется, будто от тебя откололся весь мир. Но во второй раз уже многое знаешь и нет самого страшного: неожиданности.
Елисей остановился у косяка и спокойно стал разглядывать камеру. Нар у нее не было, зато на отсыревшей стене зеленело огромное пятно плесени, придававшее камере живописный вид. Потом Елисей перевел глаза на публику.
— Чего уставился, парень? — окликнул его близлежащий босяк, желтый и жилистый.
— Знакомых ищу.
И вдруг раздался голос:
— Леся Бредихин!
Елисей повернул голову к углу, откуда донесся зов.
— Аким Васильевич?
— Я, я! Подите к нам.
Леська, высоко поднимая ноги, шагал через тела, как журавль. Беспрозванный вскочил и, прижав Леську к груди, захлюпал:
— Извините... Проклятые нервы... Извините... Я сейчас... Знакомьтесь, Елисей.
— Здравствуйте, земляк! А кстати, это к вам я как-то пристал на Дворянской?
— Ко мне, дорогой, ко мне.
— Здорово вы меня тогда отшили.
— Еще бы! Вы могли меня погубить.
Аким Васильевич смотрел на Леську глазами, полными восторга.
— Как приятно, что вы здесь.
— Спасибо! Глубоко тронут.
— Да, да... — продолжал Беспрозванный, не уловив иронии в словах Бредихина. — Когда вы со мной, у меня всегда как-то светлее на душе.
Леська сбросил бушлат, лег на него боком и стал оглядывать соседей.
— За что тебя взяли? — спросил Елисея босяк.
— А тебя за что?
— Я украл на базаре свинью.
— А-а... У меня хуже: я, кажется, убил свинью, которая прикидывалась гусем.
— Что-то непонятно говоришь. «Гусь свинье не товарищ», — это я слышал, а в чем у тебя мораль?
— Красные разберутся.
— Ну, как стихи, Аким Васильевич? — обратился Елисей к Беспрозванному. — Идут?
— Одно написалось. Вернее, приснилось. Хотите послушать?
Леське этого не очень хотелось, но Беспрозванный и не ждал ответа. Как всегда, закинув голову, он прочитал сомнамбулическим голосом:
