уезжал к ней на несколько дней?
Так или иначе, но боши ограничились лишь тем, что вместо него прислали нового — веселого, улыбающегося, невероятно общительного.
Правда, отец, хмурясь, сказал, что боши нарочно внешне так спокойно отнеслись к исчезновению рыжего: дескать, пока не хотят особенно озлоблять местное население.
Однако и этот не разрешил рыбакам выходить в море!
А если и это нельзя, то чем же занять свое время молодому парню, у которого сил хоть отбавляй?
И однажды, получив на то молчаливое разрешение отца, Андреас вечером пошел в местное питейное заведение, которое его хозяин и жители поселка величали рестораном. Пошел, чтобы убить время за кружкой пива, в беседе с кем-либо. И, конечно, потанцевать, если придут девушки. Но ни одна из них даже на минуту не заглянула сюда, пиво было излишне водянисто, и он уже намеревался расплатиться и уйти, но в это время, распахнув дверь — шире невозможно, в ресторанчик и ввалились четыре местных парня, где-то уже успевших изрядно подзаправиться водкой. Всех их знал Андреас, а с Карлом даже год учился в одном классе. Нет, дружбы между ними и Андреасом никогда не было. Но и вражды — тоже. Просто (это знали все в поселке) Карл с 1937 года был активным членом местной профашистской молодежной организации, а Андреасу отец как-то сказал, что Карл и его дружки безнадежные идиоты. Почему идиоты — объяснения не последовало. Но авторитет отца был настолько велик, что Андреас сразу же поверил ему и не пошел на сближение с Карлом.
Ресторан — весь первый этаж домика, принадлежащего хозяину; вернее — без маленькой кухни, где жена хозяина готовила для гостей заказанные ими обеды или просто закуски. Залом ресторану служила единственная на первом этаже довольно большая комната, вдоль трех окон которой, глядевших на Финский залив, стояли скамья и стол, неизменно выскобленные до белизны. Ко второй длинной стороне стола и его торцам, если в этом возникала необходимость, приставляли стулья и даже табуретки. Очень редко так поступали. А в обычные дни на месте, свободном от стульев и табуреток, танцевали немногие пары.
Сам хозяин неизменно торчал за стойкой, отгораживающей угол комнаты. Он получал деньги за пиво, водку, вина и различные мелочи, которые покупались у них гостями. А вот к столу все это уносила обязательно его дочь — Анни. Почему именно она? Подвыпивший гость, когда Анни подходила к нему, если у него возникало такое желание, мог поболтать с ней и даже, правда, не особенно афишируя это, игриво ущипнуть или погладить ее тугое бедро, будто ненароком коснуться рукой.
Нет, Анни была честной девушкой, нет, отец и не помышлял подтолкнуть ее к распутству: просто коммерция всегда остается коммерцией, у нее свои неумолимые законы.
В тот вечер в ресторане, кроме Андреаса, убивали время лишь два человека, поэтому не было ничего удивительного в том, что вошедшие парни сразу увидели его. Увидели — восторженно завопили, навалились кучей: и руку пожимали, и просто его тискали, и по плечам и спине ладонями хлопали. Короче говоря, всячески выражали свою радость.
Они же и заказали пива, водки. Андреас, денежный запас которого уже почти истощился, попытался уклониться от наметившейся гулянки, но Карл, словно разгадав то, о чем он стыдился сказать, как-то величественно и в то же время обезоруживающе-дружески заявил:
— Сегодня за все плачу я!
Прошло еще какое-то время, и Андреас вдруг понял, что не торопится в родной дом, где последние дни даже воздух пропах выжидательно-тревожной тишиной.
Далеко за полночь вернулся Андреас домой. Бесшумно проскользнул в свою комнатушку, разделся и только лег, только положил голову на подушку — мгновенно уснул; в те минуты впервые за все дни войны ему было удивительно спокойно.
Утром он проснулся со свежей головой и самым радужным настроением. Быстро сделал по дому все, что лежало на нем, и опять в свою комнатушку, где без остатка окунулся в то, о чем говорилось вчера, в те грандиозные планы и перспективы, какими с ним так щедро поделились друзья. А они, не таясь, поведали, что не пожалеют жизни для того, чтобы их милая и такая маленькая Эстония наконец-то стала самостоятельной державой. Настолько самостоятельной, что жила бы без чьих-то подсказок.
Между прочим, для этого, оказывается, не так уж много и нужно: единение, единение и еще раз единение всех эстов. И тех, которые живут на родной земле, и тех, кого злая судьба забросила в чужие края!
Но единение, как известно, рождается в беспощадной борьбе. Прежде всего — со всеми, кто хотя бы и в самой малой степени, но заражен коммунистическими идеями, кто душой тянется к России, считая, что она единственная способна дать мирную и счастливую жизнь эстонскому народу.
Тут он, Андреас, и спросил:
— Ты, Карл, говоришь о единении всех эстов, о создании самостоятельной державы. Разве боши не помешают нам сделать это?
Карл и его товарищи долго хохотали. Потом, посерьезнев, Карл ответил:
— Сегодняшние немцы — наши вернейшие друзья. Они пробудут на нашей земле ровно столько времени, сколько нам потребуется для единения народа, для создания своей армии. Боевой, могучей. Такой, чтобы весь мир дрожал от ее чеканного шага!
За первой встречей последовали вторая, третья и так далее; разве упомнишь, сколько их было? Не только
Господин Густав, сколько помнит Андреас, никогда и ни о чем особенном их не расспрашивал, ничего не приказывал, даже вроде бы и не советовал. Он просто разговаривал с ними. Не свысока, не со снисхождением к их молодости и неопытности в житейских вопросах, а как равный с равными. Это льстило их самолюбию, и поэтому его слова воспринимались с каким-то особым доверием, после них, этих слов, и возникали мысли, которыми они немедленно делились с ним, которые он, чуть подправив, неизменно одобрял. Так, однажды он рассказал о том, как преступно-подло поступили совсем недавно две еврейские семьи из соседнего поселка: они за два пуда золота выдали советским гепеушникам шесть семей настоящих эстонцев! Их, разумеется, похватали, упрятали за толстенные решетки в холоднущей Сибири, а доносчикам- клеветникам в награду за подлость, кроме золота, было отдано еще и имущество невинных страдальцев.
Рассказанное господином Густавом было чудовищно невероятно, рассказанному можно было бы и не поверить, если бы он не назвал точные фамилии и адреса тех подлецов.
— Они достойны жесточайшей смерти! — гневно воскликнул кто-то.
Остальные поддержали его восторженным ревом. И тут же Карл предложил в одну из ближайших ночей наведаться в тот поселок, чтобы привести в исполнение приговор, вынесенный сердцем. Спросили: а как смотрит на это господин Густав? Тот ответил, безразлично пожав плечами, что Германия фюрера не намерена вмешиваться во внутреннюю жизнь эстонского народа. Но, когда он, Андреас, посетовал, что у него, к сожалению, вообще нет оружия, подарил ему свой парабеллум.
И сегодня от отвращения к себе передернулся Андреас, вспомнив расправу над членами тех двух семей.
Когда чудовищные подробности той ночи стали известны в родном поселке и дома, отец и сказал, что отныне у него нет сына, что отныне он, Андреас, пусть забудет дорогу к этому дому.
Велик и справедлив был гнев отца, и он, Андреас, не посмел покаяться даже в том, что только присутствовал при тех убийствах, клятвенно заверить, что на его руках нет человеческой крови.
Выгнал отец из дома — куда податься? Проситься к кому-нибудь постояльцем — гордость не позволила; да и понимал, что в этом случае обязательно последуют вопросы о причине ссоры с отцом. Вот и пришел к господину Густаву, сказал ему, что хочет начать самостоятельную жизнь, хочет помимо воли отца, и поэтому, чтобы всегда иметь обед, ищет работу. Какую? Любую. Допустимо ли привередничать, если
