Ленинградом и сравнять его с землей, но по-прежнему лишь топчутся в его пригородах.
Обо всем этом с огромным и нескрываемым удовольствием читали в газетах, готовы были с искренним наслаждением невесть сколько раз слушать политработников. И сами говорили часами. Если, конечно, позволяла обстановка.
Уже второй месяц шла позиционная война. На том участке фронта, где стоял в обороне взвод лейтенанта Малых, фашисты не предпринимали каких-либо активных боевых действий. Атаками не терзали, даже не бомбили так яростно, как это бывало минувшей осенью. Но все равно взвод таял. И к середине марта, когда солнце стало пригревать и кое-где начали обозначаться скорые проталинки, в нем из «старичков», если не считать Максима, только и уцелели мичман Мехоношин и Василек-Одуванчик. Остальных пуля или осколок пометили.
Командование наконец-то прислало давно обещанное пополнение. Хорошее, проверенное в боях — из госпиталей оно прибыло во взвод. Вроде бы и придраться не к чему, а Максиму все казалось, что те, которых не стало, лучше были. Чем лучше — сказать не мог, но упорно так думал.
Начало солнце пригревать по-настоящему — матросы все свободное время старались быть вне землянки, осточертевшей за долгие зимние месяцы. Облюбовали себе местечки в воронках от бомб, куда никак не могли заглянуть вражеские пули, и сидели или даже лежали там, подставив лицо теплым лучам. Одуванчик под это безделье, когда заворчал лейтенант, подвел «теоретическую базу»:
— Как доказано советской наукой, — он особо выделил — «советской», — лучи солнышка несут в себе уйму витаминов. А они, те самые витамины, сейчас всем нам, товарищ лейтенант, во как надобны!
Максим не возразил, в спор не полез: ему было безразлично, есть или нег витамины в солнечных лучах, но настроение у матросов, прямо скажем, полезло в гору — вот это уже прекрасно. И еще он подумал, что этой весной не только Одуванчик, а все матросы говорят «солнышко».
Стало по-настоящему пригревать солнышко — скопилась под снегом вода. Потом, как и бывало из года в год, зажурчали ручеечки, ручейки и ручьи, устремились в низины. И теперь в окопах и землянках днем неизменно хлюпала под ногами вода. А матросам валенки на сапоги еще не заменили.
Максим об этом доложил командиру роты. Дескать, это форменное вредительство, когда матросов вынуждают днем ходить с сырущими ногами, а по ночам звенеть обледеневшими валенками.
Командир роты ответил:
— Командование уведомило, что сапоги выписаны.
Захотелось съязвить: мол, оттого, что они выписаны, валенки суше не становятся. Но Максим смолчал: командир роты тоже щеголял в раскисших валенках, у него, как и у матросов, тоже и невооруженным глазом просматривался страшенный насморк, если не что-то более серьезное.
Сапоги получили восемнадцатого марта.
До первых чисел апреля жизнь шла размеренно, однообразно до тошноты: фашисты изредка тревожили артиллерийскими и минометными обстрелами, а мы открывали огонь только по хорошо видимым целям. Редко открывали: и снаряды экономили, и гитлеровцы уже поняли, что здесь нельзя скапливаться в одном месте, высовываться из окопа или задерживаться на открытой местности. А четвертого апреля — только позавтракали тем, что оставалось от вчерашнего пайка, — пришел командир роты с каким-то вовсе молоденьким армейским лейтенантом. Рассеянно выслушав доклад Максима о том, что за истекшие сутки во взводе потерь нет, а гитлеровцы ведут себя по-прежнему, он присел к углу стола и сказал:
— Завидую тебе, Максим… Короче говоря, передавай свой взвод лейтенанту Петрушину и шагай в штаб бригады. Новое назначение получишь.
Новое назначение… Известие о нем почему-то всегда вызывает щемящую сердце необъяснимую тревогу. Даже в том случае, если тебе здесь ой как тошно. Может быть, потому, что любой человек привыкает к своему месту, именно тут пускает в землю невидимые корни?
А он, Максим, любил свой взвод…
Чтобы взбодрить себя, мысленно уцепился за два слова, оброненных командиром роты: «завидую тебе». Сначала решил, что завидовать можно только назначению на боевой корабль. Но тут же пришла и другая мысль: а не в разведотдел ли его, Максима, направляют? Добровольное согласие всегда остается таковым, но при чем оно, если командование считает иначе?
Тут же и еще одна горькая мысль: а как мичман Мехоношин, Одуванчик? С ними всякого насмотрелись, самое невероятное на своей шкуре испытали.
Угрюмое молчание матросов подсказало, что и они не радуются разлуке.
Первым, как обычно, нашелся Одуванчик. Он пренебрежительно передернул плечами и сказал:
— А чего нас передавать? Мы не чурки с глазами… Да и приказ для того и отдается, чтобы его побыстрее выполняли. Так что пусть наш лейтенант мигом испаряется отсюда. Мы с товарищем мичманом, если хотите знать, свой район обороны получше лейтенанта изучили…
— Вы и мичман уходите с лейтенантом, — перебил его командир роты.
Едва было сказано это, Одуванчик метнулся к нарам и стал сгребать до кучи немногочисленное имущество лейтенанта: бритву и помазок, маленькое зеркальце, зубной порошок и платяную щетку. Оттуда, с нар, и выкрикнул почти тоном приказа:
— Вы, товарищ лейтенант, время там не разбазаривайте, чтобы все было — раз, два и в дамки!
Лейтенант Петрушин, несмотря на молодость, оказался толковым командиром: не стал рыться в личных вещах матросов, выясняя, когда они получили обмундирование да почему оно сейчас в таком состоянии; не проверял и оружия. Может быть, посчитал это оскорбительным для Максима или уже твердо знал, что настоящий фронтовик именно оружие бережет и холит? Лейтенант Петрушин ограничился осмотром окопов. И уже скоро, провожаемые откровенно завистливыми взглядами недавних однополчан, лейтенант Малых, мичман Мехоношин и Одуванчик зашагали к штабу бригады. Шагали гуськом, в ногу и даже думали об одном: куда назначат и почему выбрали именно их? Однако проявили выдержку, воздух языками зря не лопатили.
Когда подошли к месту назначения, у землянки командира бригады уже толпилось явно более десяти матросов и старшин. Тоже при оружии, тоже с дистрофическими вещевыми мешками за спиной.
Доложил дежурный начальству о прибытии лейтенанта Малых с товарищами — из землянки вышли командир, комиссар и начальник штаба бригады; чуть в сторонке столпились другие командиры и даже писари штаба.
Приказав прибывшим построиться в одну шеренгу, командир бригады в сопровождении своих ближайших помощников прошел вдоль строя, каждому заглянул в глаза и лишь после этого объявил им, что командование фронта приказало личным составом их бригады укомплектовать бронекатер номер 102, вступающий в строй боевых кораблей. Дескать, не случайно командование приняло такое решение: оно не забыло, что именно здесь родилось движение по сбору обломков бронеколпаков; помнит даже и то, что инициатива принадлежала морякам взвода, которым до сегодняшнего дня командовал лейтенант Малых. Отсюда и особый почет: лейтенант Малых назначается командиром бронекатера; и еще два ветерана его взвода зачислены в команду, а все прочие — представители других подразделений бригады.
Речь комиссара бригады была еще короче, он только и сказал:
— Счастливого плавания, боевые товарищи! И всегда помните, что вам бригада вручила самое дорогое, что есть у нее, — честь свою. Верим, не запятнаете ее в грядущих боях на море! Нашу честь!
2
Бронекатер 102… Первый боевой корабль, в рубку которого он, Максим Малых, войдет командиром!
Бронекатер, вмерзший в лед, несколько напоминал утюг, если смотреть на него с носа. Только с орудийными башнями — по одной перед рубкой и за ней, с зачехленными орудиями и дымообразующей аппаратурой, с задраенными намертво иллюминаторами и люками. Он в гордом одиночестве стоял у стенки заснеженного причала.
Максим, еще будучи курсантом, теоретически знакомился с этим классом боевых кораблей, помнил, что они предназначены для боевых действий в шхерных районах, прибрежной полосе и на реках;
