подбородок, изуродованный пулей во время недавнего вооруженного конфликта с Финляндией.
Максим представился. В ответ комдив оказал:
— Заходить на катер не буду: знаю и так, что вы еще не привели его в образцово-показательное состояние. А фитилять, выговаривать с первого часа знакомства — не в моих правилах. Запиши или запомни: с первой официальной проверкой пожалую ровно через неделю. Кстати, будешь ты обижаться или нет — мне безразлично, но я хочу к тебе всегда обращаться только на «ты». Как к младшему по выпуску из училища, по возрасту, и те-де и те-пе.
Максим от товарищей, проходивших практику на дивизионе Борисова, уже знал, что он всем подчиненным говорил «ты», если был доволен ими; прозвучавшее «вы» — первый и вернейший признак того, что ты в чем-то виноват и справедливый нагоняй последует с минуты на минуту.
А Борисов, глядя куда-то мимо бронекатера, продолжил:
— Меня зовут Петром Петровичем. Прошу запомнить, ибо будут у нас с тобой и обыкновенные человеческие разговоры, во время которых обращаться по званию — верх невежества. — И без какого-либо перехода: — Небось удивился, что у катера не нашел охраны? Была она. До сегодняшнего утра. Снял ее специально. Чтобы ты с первой минуты полным и единственным хозяином себя почувствовал… А если быть откровенным… Видишь вон ту избушку на курьих ножках?
В сгустившихся сумерках избушки не было видно. Но Максим приметил ее еще днем, приметил по заплате из досок на той ее стене, которая смотрела в сторону невидимого отсюда фронта, и ответил утвердительно.
— В нее еще на рассвете перебазировалась охрана вашего катера. Так что мне с точностью до минуты доложено и время вашего прибытия, и то, что вы уже сперли тележку, предназначенную для подъема морских охотников.
— Не сперли, а взяли на время, — обиделся Максим.
— Это хорошо, что ты за своих матросов заступаешься. Однако не будем портить отношений из-за одной не совсем уточненной формулировки… А теперь слушай приказ. Сегодня четвертое апреля. Правильно?
— Так точно, — непроизвольно вырвалось у Максима.
— Искреннее спасибо за подтверждение, — съехидничал Борисов. — Так вот, на тридцатое апреля назначаю ходовые испытания бронекатера. Надеюсь, тебе известно, с чем их едят? Пожалуйста, не говори: «Так точно»… Если вопросов не имеешь, протяни дяде комдиву ручку и шагай на катер, отогревайся, оттаивай, Максим Николаевич.
Сказал это, пожал руку и зашагал в сгущающуюся ночь. Оттуда и донеслось:
— А что катер с кормы ото льда не очистили — моя вина. Понимаешь, для охраны катера выделял самых ослабевших, в чем и каюсь. Не по силам им было пешней махать.
— Ну, что комдив сказал?
Этим вопросом Максима встретили, едва он спустился в носовой кубрик, где собралась вся команда, одетая чисто, опрятно.
Максима не удивило, что матросы знают и Борисова, и то, что их катер входит в его дивизион; им, подумал он, возможно, известно уже и то, что в той избушке несли вахту люди Борисова: на то они и матросы, чтобы раньше командира видеть и узнавать многое. И он только и сказал:
— Приказано тридцатого апреля выйти на ходовые испытания. — И невольно повторил почти ту же фразу, какой комдив закончил разговор с ним: — Надеюсь, объяснять не надо, что из этого вытекает?
3
В первую ночь, которую довелось провести на катере, Максим почти не спал. Непрестанно напоминало о себе отсутствие пробковой изоляции: пока вахтенный шуровал в печурке, по всем внутренним помещениям катера расплывалась банная душная теплота, заставлявшая как можно подальше откинуть от себя даже тонкое армейское одеяло. Но стоило вахтенному подзадержаться на верхней палубе, стоило печурке поостыть — иней мохнатым куржаком располагался на бортах и намертво прихватывал одеяла, шинели и полушубки, час назад так неосмотрительно отброшенные к борту.
Главнейшая же причина бессонницы — заботы о завтрашнем дне, беспрестанные думы о том, где и каким способом добыть для катера и его команды то, что, как стало ясно уже сейчас, крайне жизненно необходимо, без чего бронекатер никогда не станет полноценной боевой единицей флота.
В ту ночь впервые и с горечью Максим подумал даже о том, что в училище ему читали лекции по высшей математике, сопромату и многие другие науки в голову вдалбливали; что он, лейтенант Малых, запросто может вычертить самую замысловатую кривую боевого маневрирования любого корабля, точнехонько определить свое местонахождение в безбрежном океане, где нет ни знака, ни маяка, определить днем по солнцу, а ночью — по звездам. И еще многое он умеет делать точно и быстро. Но почему за все годы учебы ему и малого намека не обронили: мол, если у тебя, у твоего катера не окажется того-то, немедленно обратись туда-то? А если конкретно: где ему искать и как добывать эти треклятые турель и пулеметы?
Единственная полезная мысль, посетившая его за всю невероятно долгущую и мучительную ночь, сводилась к тому, что вовсе не обязательно уже завтра вытаскивать катер на берег, что это во многих отношениях выгоднее и разумнее сделать сразу после ходовых испытаний, которые, возможно, и еще что-то помогут обнаружить.
Ее, эту мысль, он и высказал утром, когда они всей командой планировали работы на день. Во время этой своеобразной планерки и было решено впредь проводить ее по вечерам. Чтобы рабочего времени и минуты не терять.
Максим был уже на верхней ступеньке трапа, когда Одуванчик окликнул его:
— Куда, товарищ лейтенант?
— На кудыкину гору, — ответил за Максима моторист Разуваев, натягивая на себя комбинезон, хранящий следы многих стирок и пятен машинного масла.
— Не к тому интересуюсь, чтобы лейтенант мне докладывался, а на тот случай, если начальство спросит, — поспешил оправдаться Одуванчик.
Максим понял законность его интереса и ответил:
— Сначала к комдиву… А дальше — по обстоятельствам.
За все минувшие месяцы обороны Ленинграда Максим впервые попал в город и теперь с изумлением и состраданием смотрел на людей, похожих на собственные тени, на дома с развороченными снарядами стенами, на обледеневшие сугробы, привольно расположившиеся во всю ширину улиц. Но больше всего поразило то, что эти люди, укутанные по самые глаза во всевозможное тряпье, в своих ослабевших руках держали лопаты и лопатки, кое у кого был даже лом. Они, почти плача от обиды на свое бессилие, упорно скалывали с тротуаров снег, покрытый ледяной коркой, довольно успешно ворошили сугробы. Город готовился во всей своей былой красе встретить весну!
Комдива Максим застал в штабе. Тот встретил его приветливо, но сесть не предложил, давая этим понять, что дорожит каждой минутой.
— Мне бы, товарищ старший лейтенант, турель и пулеметы, — начал Максим, уставший от непривычно долгой ходьбы и взволнованный тем, что видел недавно.
— Не тот тон для разговора выбрал ты, Максим Николаевич, — нахмурился Борисов. — Ты не лишние штаны для себя выпрашиваешь, ты оружие для катера добывать пришел. Вот и требуй, хватай меня за горло! — Помолчал и совсем другим, словно извиняющимся, тоном: — Понимаешь, согласно проекту вам пулеметы не положены. Так что требовать вроде бы нет законных оснований.
— Как так — не предусмотрены? Из рогаток я, что ли, буду по «мессерам» пулять, когда они скопом навалятся на меня? — возмутился Максим и повысил голос.
Борисов немедленно отреагировал на это:
— Вот теперь верю, что со мной командир говорит. Не равнодушный, а болеющий за свой катер… Только я помочь тебе бессилен. Понимаешь русский язык? Бессилен! И запомни на будущее: чем больше
