Отдайте мне ваших детей!

что ему скрывать? Он здесь из любопытства, просто зашел поглазеть. К тому же он забрался слишком высоко, чтобы возвращаться.

Лежаки устроены в классных комнатах и коридорах, но, к своему удивлению, Адам замечает: расстояние между перегородками, разделяющими семейные места, довольно велико. Наверное, большинство членов колонии выехали или же господин презес нашел им работу. Адам, как маньяк, шарит взглядом по лавкам и импровизированным столам, видит одежду, одеяла и матрасы — расстеленные и свернутые; видит домашнюю утварь, блюда, тазы и корыта, стоящие друг на друге или засунутые вместе с чемоданами под узкие лавки. Но нигде не видно ничего, что стоило бы стащить. И тут он вспоминает: Моше рассказывал, что каждый транспорт сопровождал минимум один врач и что эти врачи обязаны организовать прием в обеих колониях. Приемной на нижнем этаже Адам не заметил. Значит, в этой колонии врач сидит где-то выше. Сейчас Адам на третьем этаже. Здесь комнаты потеснее, коридор между ними поуже. Адам замечает, что люди ненадолго замирают и оборачиваются ему вслед, пока он настойчиво пробирается вперед.

Вдруг вокруг него делается свободно.

Откуда-то приближаются двое молодых мужчин.

— Где тут принимает врач? — спрашивает он.

По-польски:

— Gdzie jest przychodnia lekarska?

Потом — в основном, чтобы потянуть время, — на идише:

— Я ищу ГОСПОДИНА ДОКТОРА. Кто-нибудь может подсказать, где он?

Один из молодых людей вроде бы понимает его и неуверенно показывает в глубину коридора. Направляясь туда, Адам думает, что вряд ли выберется живым.

Однако в конце коридора оказывается нечто похожее на приемную; люди сидят или полулежат на полу перед закрытой дверью. Он подходит к двери и тянет ее на себя, готовый встретить испуганный взгляд врача, обследующего пациента. К его изумлению, в кабинете никого нет. Совершенно обычный кабинет с письменным столом и стулом, возле стола — шкаф с полками, на полках — миски, перевязочные материалы и какие-то безымянные бутылочки. Адам открывает дверцы шкафа и выдвигает ящики; не разбирая, набивает карманы пузырьками, банками и пакетами с бинтами; потом пятится в коридор и направляется в ту сторону, откуда пришел.

Но теперь на его лучезарную улыбку никто не отвечает. Какой-то старик, которого он хочет обойти, открывает рот и кричит.

Адам пускается бежать, не глядя под ноги. В конце коридора он замечает женщину, задремавшую на деревянном табурете, голова — он замечает лишь копну волос, обвязанную чем-то вроде косынки, — свесилась до колен. На полу рядом с женщиной стоит сумочка — настоящая дамская сумочка. Большая, простенькая, из выцветшей кожи и с замочком вроде того, какой был на сумочке Юзефины Жепин, когда они вдвоем гуляли по воскресеньям вверх-вниз по Пётрковской. Внезапное воспоминание о матери, которую он едва помнил, подсказывает Адаму решение. Не успев осознать, что делает, он хватает сумочку и бросается вниз по лестнице. Краем глаза видит, что мужчины в шапках с ушами бегом поднимаются по той же лестнице, в лаве взволнованных голосов, но они опоздали — уходят не в те двери, он понимает, что успеет сбежать вниз до того, как они вернутся; еще два шага — и он внезапно оказывается на улице.

Францисканская. Белизна снега режет глаза.

Грязное вязкое месиво. Пустые фасады.

Метрах в десяти, между двумя домами, открывается проход, ведущий во внутренний дворик. Когда-то все внутренние дворы в гетто обнесли высокими дощатыми заборами, но теперь эти заборы свалены, порублены и растащены на дрова. За сплошными фасадами зияют противопожарные разрывы, иногда шириной с авеню; они открывают беглецу свободный проход из одной части гетто в другую. Но эти тайные пути известны лишь тем, кто жил здесь задолго до появления заграждений. Задолго до самого гетто.

~~~

Женщину в косынке и с сумочкой из колонии на Францисканской звали Иреной, но все всегда называли ее «Маман», выговаривая это слово не на французский манер, а ставя ударение на оба слога: «Ма-ман! Ма-ман»!

Эхо этого зова прошло через все детство Веры Шульц, оно звучало на лестнице, под высокими сводами которой длился и длился грохот идущих мимо дома трамваев, через пустые комнаты просторной квартиры на пражских Виноградах, наполнявшейся после обеда теплым солнечным светом и тиканьем и щелканьем часов. Просидев утро за роялем, Маман всю вторую половину дня пребывала в изнеможении. Она жаловалась, что от жары у нее разыгралась мигрень, и мазалась дорогими кремами, чтобы не пересыхала кожа. Сидя на широкой кровати, она забавляла детей, вплетая разноцветные ленты себе в волосы. У Маман были густые, волнистые, почти курчавые волосы, которые, после некоторых усилий, она могла уложить как хотела. Маман уходила в гардеробную и выходила оттуда в теннисной юбке и шляпке как у Мэри Пикфорд, или же одевалась как супруга президента Бенеша — английский костюм в талию и шляпка в военном стиле.

То, что мать постоянно где-то пропадала и возвращалась немного другой, даже если просто переодевалась для своих фортепианных вечеров, рано привило Вере страх того, что однажды Маман уйдет навсегда. Ведите себя хорошо, и я никуда не исчезну, в шутку говаривала Маман, но дети — кроме Веры в семье были еще двое братьев, Мартин и Йосель, — не верили ей. Они уже знали, что мать всегда так или иначе уходит от них.

Арношт Шульц любил жену скорее прагматично — как любят и берегут обожаемое драгоценное украшение. По его словам, у Маман не было хороших или плохих дней — у нее были разные роли (ведь она артистка), и членам семьи предписывалось уживаться с ними со всеми; он мог сказать: «Дети, не мешайте Маман», если Вера или ее братья вдруг начинали громко говорить за столом или слишком шумно играли в своих комнатах.

После двух недель, проведенных в колонии, из всех ролей Маман осталась только одна: истощенная женщина с запавшими глазами, которая сидела сгорбившись в облаке курчавых волос и испуганно дергалась, когда кто-нибудь с ней заговаривал. Отвратительный суп она ела, только если кто-нибудь кормил ее с ложки; еще Вера размачивала куски черствого хлеба и совала матери в рот, отвлекая ее внимание на что-нибудь другое.

С ее энергичным мужем дело обстояло совсем не так!

С первых минут доктор Арношт Шульц сделался рупором пражской колонии. Он распорядился организовать охрану, чтобы противостоять открытым грабежам, которыми промышляли местные жители; кроме того, он писал в канцелярию председателя письма и обращения, в которых жаловался на нетопленые помещения, отсутствие воды и чистку выгребных ям, больше похожую на фарс. Последнее он написал в качестве свеженазначенного терапевта больницы № 1 на Лагевницкой улице, где, по его собственным словам, «сутками спасал жизни людей, у которых почти нет шансов выжить из-за недостатка продуктов питания».

Прошло несколько недель с того дня, как он отправил эти письма, но все оставалось по- прежнему.