Отдайте мне ваших детей!

«Обервахмистр»).

Пробраться мимо этого колосса можно было только одним способом: проскользнуть у него за спиной по узкой подвальной лестнице. Сташек уже сообразил, как можно выйти — по тесному подвальному ходу, через помещение, некогда, вероятно, бывшее прачечной. Здесь стояли бадьи и корыта, прислоненные к стене, иные — с большими красноватыми ранами ржавчины там, куда когда-то с шумом лилась вода из давным-давно забитых кранов. Если встать на край одного из пустых корыт, можно дотянуться до окна под самым потолком, где между стеклом и рамой есть щель. Одной рукой мальчик откинул верхний шпингалет, схватился за оконную раму с внешней стороны и протиснул голову и плечи как можно дальше наружу. И — о чудо: прежде чем корыто опрокинулось, кто-то снаружи подхватил его под руки и тащил, пока все его туловище не оказалось на улице.

Перед ним стояло удивительнейшее существо — Сташек таких еще не видел.

Мальчик примерно его лет, с вытянутой вперед шеей, с лицом, искаженным как бы гримасой вечной боли. На спине у мальчика лежал крест из деревянных балок, одна поперек другой. С балок свисали бутылки, склянки и трубки, которые ударялись друг о друга и бренчали, когда он испуганно попытался выпрямиться. Взгляд из-под балок уже соскользнул со Сташека и остановился на бутербродах, которые тот обронил, когда лез в окно, и которые рассыпались по грязному гравию. Мальчик кинулся на них и стал заталкивать в рот все, что смог схватить, — камни и хлеб, не разбирая, а бутылки, банки и склянки шелестели и позванивали над ним, словно башня из колокольчиков.

Запихнув в себя хлеб, он отклонился под своими балками назад, похлопал себя по животу и торжественно объявил:

— Я — сын председателя!

Сташек молча смотрел на него. Две израненные, синие от холода ноги в перепачканных глиной trepkach — и это сын председателя? Но оказалось, что бутылочный мальчик выразился фигурально:

— Все в гетто — дети председателя.

Так говорит Бронек. Значит, я тоже сын председателя.

И он заныл высоким пронзительным голосом лоточника:

— ЭЛЬ-ЛИК-СИИИР, ЭЛЬ-ЛИК-СИИИР!

Купите себе чудесную новую жизнь!

Тут Сташек понял, что бутылочный мальчик — это бродячая аптека. С деревянного креста свисали на веревках и шнурках не только банки и склянки, но и мотки ткани, осколки зеркала, кольца ножниц и кусочки мыла. Поверх этого набора обозначилось лицо мальчика — маленькое и бледное; он как будто был до смерти напуган всем, что свисало и болталось возле его головы.

— Здесь больше нет аптек, — твердо заявил настоящий сын председателя; он старался говорить как председатель — авторитетно, не допуская сомнений.

Однако бутылочный мальчик не дал сбить себя с толку.

— Ну и что, — ответил он. — Пускай люди думают, что аптека есть. Бронек так говорит!

Сташек заподозрил, что с мальчиком что-то не так. Взгляд мальчика никак не находил того, на что смотрели глаза.

— Еще хочешь? — спросил Сташек и достал из кармана кусок хлеба. (Он научился всегда иметь что- нибудь с собой — чтобы было что сунуть в рот в те дни, когда приемов не устраивали.)

Собиратель бутылок мигом схватил хлеб и откусил кусок. Только заглотив весь ломоть, он как будто сообразил, что на его территории возник незнакомый мальчик, к тому же с карманами, полными еды.

Но Сташек уже уходил…

— Подожди меня!.. — завопил бутылочный мальчик и бросился за своим благодетелем; но бежать с деревянными балками на спине оказалось не так-то просто, и когда Сташек обернулся, все гигантское бутылочное сооружение исчезло из виду — только мягкий стекольный перезвон слышался где-то далеко позади.

Сташек медленно спускался по ухабистой покатой улице с длинными домами и полуразвалившимися дощатыми сараями. Вдоль дороги стояли люди, предлагали товары. Оконные рамы или дверные коробки сходили за магазинные полки, на них были разложены на продажу тряпье или железки. В окнах домов не хватало рам; где-то окна были заставлены фанерой, из некоторых свисала ткань. В воротах сидел старик с ампутированными ногами, культи обмотаны грубой мешковиной. Между костылями он расположил целое царство железок, горшков и кастрюль — с крышками и без. От сырого осеннего холода его защищала лохматая овчина, которую он накинул, как жилет, на плечи и спину, и шапка с завязанными под подбородком ушами. На носу сидели большие черные очки, поверх которых он беспомощно пытался озираться по сторонам.

Сташек остановился перед слепым и опустил кусок хлеба в руки между двух костылей; для слепого, должно быть, падающий хлеб был все равно что манна небесная — его руки мигом оказались где надо и зашарили между крышек и кастрюльных ручек, а по толпе, которая уже успела собраться, прокатилось долгое изумленное «о-оххххх!». Мальчик был не только хорошо одет и выглядел здоровым и чистым — он еще и оделял милостыней сирых и убогих.

А сам мальчик забыл всякую осторожность.

— Не подскажете ли, как пройти к детскому дому на Окоповой улице? — спросил он по-польски как можно вежливее.

— Оп-ква?

Человек тыкал во все стороны, пока Сташек не сообразил: этими изобильными указаниями слепой пытается скрыть свое желание понять, кто к нему обращается. Тем временем любопытные подошли ближе; они перестали быть группкой, стоявшей в отдалении, превратились в недоброжелательную толпу, и каждый хотел задать свой вопрос: «Ты кто? Ты что здесь делаешь? Ты откуда?»

Сташек метнулся мимо ручек полной старых железок тачки; он припустил вниз по улице и бежал, пока не решил, что он в безопасности.

Когда он обернулся, толпа все еще стояла вокруг слепого, но к человеку с тачкой присоединились двое полицейских; Сташек увидел, как человек поднимает руку и показывает, и все, включая обоих полицейских, смотрят в его сторону.

Но никто не сделал попытки преследовать его.

Небо понемногу выцвело. Толпа между домами поредела; деревья и каменные ограды сделали шаг назад, отступили от дороги. Свет не горел. С наступлением темноты похолодало. Сначала Сташек заметил, что туман, повисающий в воздухе от его дыхания, с каждым разом все больше густеет. Потом потеряли чувствительность ноги и кончики пальцев.

Он подумал, что председатель наверняка уже ищет его. Вместе с телохранителями ходит из дома в дом и спрашивает, не видел ли кто избранного; скоро он подойдет к человеку с тачкой, люди испугаются и, наверное, скажут, как было: что они видели его. Может быть, они понадеются получить награду; а может, скажут, что ничего не знают — чтобы избежать проблем. Госпожа Смоленская всегда говорила: чем меньше знаешь — тем лучше. Во всяком случае, когда имеешь дело с властями.

Время от времени в темноте мелькали люди. У некоторых были нарукавные повязки и форменные фуражки. Что, если подойти к ним и сказать, что он тот, кого они ищут? А вдруг они ему не поверят — много здесь таких, которые объявляют себя детьми презеса. Может, лучше сказать все как есть? Что он не знает, не помнит про себя ничего. Последнее, что он точно делал, — сидел с матерью в автобусе, там были другие люди, кто-то завернул его в одеяло, потому что он был мокрый и замерз. Но они все ему чужие, все, кого он встречал в гетто, были чужие. Вместе с ними он многое пережил, но теперь ему