Отдайте мне ваших детей!

другими возлюбленными детьми?

~~~

Сташек продолжал видеться с тем мальчиком, обладателем креста из балок и аптечных пузырьков. Теперь они встречались в более безопасном месте, куда не мог заглянуть привратник. Место это располагалось в глубине заднего двора, где были отделочная и дубильня, обеспечивавшая сапожные мастерские гетто кожами. Когда они встречались, Сташек кормил бутылочного мальчика хлебом, который размачивал во рту и скатывал в шарики; мальчик по-черепашьи заглатывал их и рассказывал, что происходит в других местах гетто.

В одной из историй повествовалось, как председатель явился в убогую кухню, которую бутылочный мальчик и его дядя Бронислав делили со старшим двоюродным братом Оскаром. Оскар был слепой и потому не мог позаботиться о себе, а уж добывать пропитание для семьи и подавно.

Это было тяжкой зимой сорок первого года.

Бронек, который, чтобы осилить плату за жилье, подрядился дополнительно работать дворником, решил: хватит бутылочному мальчику греться у плиты, пускай тоже скалывает лед перед дверью дома. Иногда Бронеку приходили в голову такие мысли. Не потому что надо было делать что-то полезное, а только чтобы видеть, что племянник заслуживает того, что ест. И вот мальчик стоял у ворот с ломиком и лопатой, как вдруг по улице протащилась целая туча замерзших лошадей, запряженных в повозки. Лошади остановились перед племянником Бронека, из ближайшей повозки вылез Полководец и — гляди-ка! — шагнул вперед, взял этого поганца за руку и объявил Бронеку, что тот, имея такого прилежного и работящего сына, должен быть горд называться его отцом. И дал мальчишке целую пригоршню обеденных талонов и конфет.

С этого момента Бронек уверился, что его племянник — настоящий glik, который просто «срет деньгами», как он объяснил слепому Оскару.

Поэтому Бронек привязал племяннику на плечи две деревяшки и отправил его в путь-дорогу с таким количеством снадобий из черной аптеки господина Винавера, какое только сумел на него навесить; и с того самого дня племянник ходит по гетто как бродячая лавка, увешанный вигантолом, аспирином и бетабионом, а также обычными плацебо (кто заметит разницу, если люди живут только собственными надеждами?); были тут и таблетки, которые принимали от зловонной изжоги после бесплатного супа, и березовый экстракт с добавлением Kaffeemischung, которая, как обещал производитель, не только содержала «дополнительные калории», но и благотворно влияла на потенцию; в народе ее называли «микстура Бибова» — по слухам, Бибов когда-то торговал кофе.

(У дяди Бронека была теория на этот счет: в такие тяжелые времена простым людям хочется одного — вырваться из гетто, и если это не получается «естественным путем», можно попытать счастья с таблетками!)

«Гляди!» — неожиданно громко сказал мальчик, схватил бутылку и зубами сорвал крышку; не успел Сташек и слова сказать, как облако дивного пламени распространилось у него во рту, отчего другие склянки засияли и заблестели, как россыпь звезд на небе. Бутылочный мальчик задушил языки огня, запечатав рот руками, и когда Сташек снова взглянул вверх, маленькая черепашья пасть зияла огромным черным кратером, над которым два белых глаза испуганно таращились ему за спину.

…Однажды, когда Роза еще обучала детей в Зеленом доме истории и счету, она вошла в комнатушку рядом с кабинетом директора Рубина, принесла оттуда расписанный цветочными гирляндами пенал с откидной крышкой и дала его Сташеку. Нарисуй мне карту Палестины, сказала она, а потом напиши названия всех городов, рек и озер Иудеи и Самарии, какие сможешь вспомнить. Сташек начал с Палестины; он уже знал, как выглядит эта страна — Эрец-Исраэль, — но в ее границах он изобразил не озера и города, а шакалов, скорпионов, песчанок и других тварей с рогами, хвостами и острыми зубами.

Потом он нарисовал немцев — много немцев, потому что их и было много.

Внешние атрибуты рисовать было просто: жандармы в серых фуражках и стальных касках, спускавшихся на самую шею, и другие солдаты, они приехали на блестящих черных автомобилях, стояли и смеялись, прибивая кантора Кольмана к дереву, — у них на фуражках были черепа, а кант на мундирах Сташек изобразил точечками.

С Загайниковой улицы — широкого пыльного выезда недалеко от Зеленого дома — можно было каждый день видеть, как немцы несут вахту возле ворот Радогоща. Сташек нарисовал колючую проволоку, высокую сторожевую вышку и нескольких солдат, которые проверяли документы и поднимали и опускали шлагбаум, когда проезжал транспорт с продовольствием. Он старался вспомнить, как это было в тот раз, когда дождь висел в свете немногих еще горевших фонарей и всех евреев городка выгнали из домов на площадь перед костелом. Но единственным его воспоминанием был человек, про которого солдаты сказали «он пытался бежать» и которого они вытащили в центр площади; он помнил лицо солдата, который избивал того человека и продолжал бить и пинать уже неподвижно лежащее на земле тело. И лицо солдата, который бил и пинал, казалось точно таким же, как у того, кто лежал на земле, избиваемый и пинаемый. Оба лица блестели от дождя, на обоих одинаковые тени, оба одинаково искажены. По-настоящему ясно на картинке вышло только это, и Сташек изобразил голые белые ступни, торчащие из измазанного глиной вороха одежды, — все, что осталось от человека: голые белые ступни, разбитое ударами тело и безумно перекошенное лицо солдата, у которого был такой вид, словно его тоже кто-то пинал.

Встретив бутылочного мальчика и наслушавшись его фантастических историй, Сташек и немцев начал рисовать по-другому. Он рисовал ангелов, которые летали над городом, состоящим из ограждений с колючей проволокой и высоких стен. Ангелы были невидимы для немецких солдат на вышках, хотя все небо над ними пылало огнем мести. Некоторые ангелы, летавшие по небу, даже держали в руках шофары; они били ими по стенам и оградам, и стены трескались, но солдаты ничего не замечали.

Иногда, когда он сидел и рисовал, подходила госпожа Смоленская и проводила ладонью по его затылку. Регина никогда так не делала, хотя, подобно госпоже Смоленской, всегда внимательно рассматривала его рисунки; а еще на лице у Регины все время была широкая распухшая улыбка. Ее разговоры со Сташеком не отличались разнообразием — она спрашивала, что они проходили в школе, или велела вести себя как следует, чтобы его отцу, или Моше Каро, или, на худой конец, домработнице госпоже Кожмар (Madame Cauchemar, как называла ее Регина) не пришлось стыдиться за него. Все речи Регины были о стыде.

Посреди комнаты, в которой председатель обычно устраивал приемы, стоял теперь безголовый манекен, в комплекте с которым появился частный портной по имени маэстро Гинцель — сухонький невысокий человек с воском в ушах и ртом, полным иголок; он приходил, чтобы сшить Сташеку костюм к бар-мицве. Сначала маэстро Гинцель крепко закалывал разные ткани на манекене, а Регина и принцесса Елена ходили вокруг и размышляли. Иногда Сташеку самому приходилось побыть манекеном, и тогда они закалывали ткань на нем, словно он был тряпичный.

Регина и принцесса Елена не выносили друг друга. Регина называла принцессу Елену чокнутой истеричкой; принцесса Елена говорила, что Регина — фанатичная выскочка, окрутившая пожилою человека. В присутствии посторонних они обменивались натянутыми улыбками, с издевкой глядя друг на друга. Оставшись с глазу на глаз, ругались до бесконечности. «У тебя вкусы как у кухарки», — могла ответить принцесса Елена на что-нибудь сказанное Региной, и улыбка на лице Регины угасала; она бросала все, что держала в руках, и отправлялась в свою комнату с опущенными шторами. Принцесса Елена, не желавшая уступать, падала на диван ровно в тот момент, когда входил с чашкой чая господин Таузендгельд. «Mein Gott, ich halte es mit dieser einfaltigen Person nicht mehr aus!» — восклицала она по-немецки; язык этот был хорош для салонов, но звучал тяжело и нелепо в комнате, где ее мог услышать только господин Таузендгельд, чьим единственным языком был идиш.

И вот Сташек снова собрался на встречу с бутылочным мальчиком. Он впервые надел костюм, сшитый