Брюха на Францисканской. Зондеровцы вознамерились разобраться, что там все-таки происходит. Некоторые считали, что Замстаг лично руководил операцией. Другие полагали, что Замстаг, наоборот, устранился, предоставив своим людям действовать на их усмотрение.
Однако все свидетели сходились на том, что полицейские вошли в дом без предупреждения. Ударами дубинок они выгнали женщин и детей, а потом обыскали всех мужчин, которых удалось схватить. Было изъято множество ножей, а также толстых свертков с рейхсмарками и американскими долларами. По неписаному правилу конфискованные банкноты полицейские рассовали по собственным карманам. Лишь после этого Брюхо очнулся от неожиданно поразившего его паралича; втянул голову в плечи и пошел в атаку на полицейских.
Говорили —
Брюхо сделал попытку бежать.
Но с глазами, залитыми кровью, и с туловищем, которое он не мог нести в одиночку, он ушел не далеко.
Во дворе его снова повалили.
Здесь, как и в других дворах гетто, стоял колодец. К барабану была приделана железная цепь с крюком для ведра. Брюхо лежал у колодца навзничь; его лицо превратилось в страшную маску из крови и грязи. Шесть человек сидели у него на руках и ногах, чтобы не дать ему подняться. Если верить свидетелям, Замстаг приблизился к поверженному. Из глубин своей блестевшей от слюны улыбки он якобы спросил, знает ли Брюхо, какое наказание грозит людям, применяющим насилие по отношению к доверенным их попечению детям.
Сомнительно, чтобы Брюхо вообще понял, о чем говорит Замстаг. Ударом Замстаговой дубинки у него, похоже, была сломана челюсть — рот Брюха бессильно ввалился, и пена из слюны и крови беспрепятственно стекала через лопнувшую нижнюю губу.
Двое из людей Замстага заломили Брюху руки за спину, чтобы вынудить его подняться. Брюхо, вероятно, решил, что они хотят увести его, и уперся. Замстаг воспользовался этим и, пока великана держали, обеими руками схватил голову Брюха и прижал ее к барабану так, что широкий, торчащий вверх крюк вонзился Брюху прямо в левый глаз.
Из Брюха вырвался почти животный рев.
Люди Замстага продолжали держать его за руки. В хлынувшей крови болтался на нерве выколотый глаз — как яйцо с буроватой жирной пленкой. Замстаг снова обхватил голову Брюха, унял его судороги спокойными и осторожными, почти любовными движениями — и снова прижал голову пленника к барабану. Теперь дело пошло медленнее. Брюхо сопротивлялся всем телом — руками, ногами, плечами, спиной. Но Замстаг был терпелив. Невероятно медленно, короткими сильными толчками — казалось, пленник вот-вот вырвется — крюк вошел и в правый глаз Брюха.
И вот он, некогда всемогущий, лежал, как животное на бойне, и кровь лилась по лишенному глаз лицу.
Пока все это происходило, собрались любопытные. Сначала домочадцы Брюха — около двадцати женщин и детей; потом несколько прохожих, прибежавших на шум. Дебора поняла: если бежать, то теперь, пока полицейские не ушли и Брюхо не начал мстить. Она вернулась в дом, собрала свое небогатое имущество в потертый мешок и, перейдя вброд полную жидкой грязи канаву, вышла на улицу. Несколько часов она кружила возле площади Балут, спрашивая встречных, не знают ли они, где живет Роза Смоленская.
Часы на углу улиц Завиши Чарнего и Лагевницкой показывали почти пять. В надвигающейся зимней темноте заснеженные тротуары были полны людей, возвращавшихся с фабрик и из мастерских. Один из прохожих сказал, что знает старую учительницу по фамилии Смоленская; она живет в том же доме, что и его сестры, на Бжезинской улице. Она легко узнает дом. Там эркер на фасаде.
В подъезде дома с облупленным эркером Роза и нашла Дебору Журавскую, когда через много часов вернулась домой. Девочка съежилась на пороге подъезда, трясясь от страха и холода. Роза уложила ее спать в свою постель, а сама уснула, завернувшись в несколько толстых одеял, на грязном полу перед печкой. В серых рассветных сумерках Дебора поднялась, собрала свою котомку и, не говоря ни слова, ушла на работу. Однако вечером она вернулась к Розе и принесла все карточки на продукты; в знак того, что намерена остаться, она позволила Розе запереть их в кухонный ящик, где та хранила собственные карточки и талоны.
~~~
В течение всего 1943-го и первых месяцев 1944 года Ганс Бибов, окидывая взглядом свое царство, видел: для гетто город рабочих функционирует практически безупречно. Девяносто процентов населения трудилось на фабриках и в мастерских, которые несчастный Румковский велел устроить по приказу Бибова. Производство было эффективным, доходы высокими. За год до этого (в 1942-м) члены немецкой администрации гетто отписали себе почти десять миллионов рейхсмарок дохода — головокружительная сумма.
Человек, заведующий
Бибов делал что мог, чтобы не подпускать СС и рейхсфюрера Гиммлера близко. Он съездил в Позен, где заручился уверениями, что гражданскую администрацию будут поддерживать и дальше. Он съездил в Берлин и встретился со Шпеером и крупным чином из оборонной промышленности, которая, несмотря на массированное отступление на востоке, продолжала снабжать предприятия гетто заказами на униформу и амуницию. Вермахт сейчас дрался изо всех сил и был не способен ни к каким переездам или изменениям — они угрожали бы срывом поставок и поражениями. Но Бибов знал, что все висит на волоске; если неудачи на Восточном фронте продолжатся, фюрер может послушаться Гиммлера и приказать перевести или переустроить гетто.
Война, которая многим осчастливила Бибова, стала в конце концов обоюдоострым мечом. Иногда Бибова мучило ужасное подозрение, что его гетто, во всем остальном такое надежное и стабильное, покоится на зыбкой почве, что все построенное им — не более чем видимость и достаточно одного- единственного слова, одного карандашного росчерка на депеше из Берлина, чтобы все рухнуло… Во время недавнего разговора новый бургомистр Лицманштадта Отто Брадфиш заявил: гетто никакой не
