убивает его, хотя и жили не один год добрыми соседями. О таком исходе хорошо бывают осведомлены те, кто любит без труда поживиться даровой олениной. Каждое утро еще до восхода солнца на разные голоса перекликаются друг с другом вороны, а потом парами, или поодиночке, или втроем, то степенно, то с игрой в воздухе спешат осмотреть места, где больше держится оленей, а значит больше шансов найти готовую добычу. Сильные черные крылья птиц со свистом рассекают утреннюю тишину, как будто кто кнутом взмахивает над вершинами дубов и сосен.
В другое время года в таких местах никогда нет столько воронов. И если какая-то из птиц находит убитого рогача, она дает знать остальным. Подсмотреть пиршество воронов невозможно, потому что они никогда и нигде не теряют осторожности. Прежде чем спуститься на труп оленя, долго присматриваются ко всему внизу, пока не убедятся, что кроме оленей поблизости никого нет.
Но частенько бывает так, что, осмотрев все самые глухие уголки и не найдя поживы, улетают ворон за вороном на поля подбирать кукурузу да ловить последних кузнечиков. А в лесу наступает тишина, только дятлы постукивают, да закричит сойка, найдя какой-то особенный желудь.
синовые листья кажутся мягкими и нежными, пока зелеными держатся на ветках, а приходит пора листопада, и сыплются они на землю чуть ли не со звоном, прокованные ночным морозцем. Желтые и алые с зеленым мазочком, они, оторвавшись от родного дерева, быстро чернеют, наполняя лес пряным ароматом. А на кончиках оголенных веточек лопаются толстые коричневые почки, и осина украшается серебристо- серым пушком будущих сережек. Бобровому народцу листопад осины как сигнал: пора готовить зимний запас. Без него и неделю не отсидеться в норе или хатке, какими бы теплыми они ни были. Разве только холостяк-одиночка или сирота-первогодок, потратив время на строительство, проживут возле родничка всю зиму, выходя почти каждый вечер на берег, чтобы срезать ветку-другую ивы или свалить молоденькую ольху. Свалить зимой большое дерево одинокому зверю нетрудно, но большая часть нелегкой работы пропадет даром: объедят осину велико-рослые нахлебники бобров — олени и лоси.
Семейные звери на авось не надеются. Едва на берега ключей и маленькой речки выползают из леса сырые, седоватые сумерки, выходят им навстречу бобры. К работе не торопятся: ночь велика. Слушают. Малы у бобра уши, но только на них надежда: кабаны сопят на той стороне, перепахивая лужок; мышь легонько шуршит листом, разыскивая орех или желудь; олени ревут, предупреждая и вызывая друг друга; каркает в небе невидимка-выпь, приглашая кого-то в дальнюю дорогу, — ко всему этому давно привыкли, но осторожность прежде всего.
Не пробуя на зуб первое попавшееся дерево, бобр, наверное, по нюху, а может быть, и по другим приметам находит нужное и присев около него на задние ноги и хвост, опершись о подножие передними лапками, вонзает зубы в замшелую, морщинистую кору осинового комля. Остро заточенные резцы легко скалывают крупную, белую щепу, и хруст разгрызаемого дерева слышен за сотню шагов. Поэтому нет-нет и прекратит бобр работу, чтобы прислушаться, не шуршат ли по заиндевевшей листве чужие шаги. Тогда удирать, не испытывая судьбу.
Медленно обходит «лесоруб» дерево, ближе к сердцевине ствола врезаются красно-коричневые лезвия резцов. Самого не видно, как ни приглядывайся, потому что темен зверь, как сама ночь. Но все яснее проступает в темноте широкое светлое пятно щепы на земле и пятно поуже на высоте бобриного роста. Заметен даже перехват на верхнем пятне, который становится все уже. Прямой осиновый ствол начинает походить на тупо заточенный гигантский карандаш, поставленный на острие другого, который глубоко забит в землю. Дерево не соскальзывает с такого конусного пенька: переломившись в месте перехвата без хруста и треска, оно чаще всего остается связанным с ним несколькими неразорвавшимися волокнами. Иногда лесная мышь устраивает там небольшую кладовочку для липовых орешков.
Работа по разделке кроны проще: срезав ветку, бобр тащит ее к берегу или к сплавному каналу, потом вплавь — к подводному складу, а там засовывает ее в старую нору или под ствол затопленного дерева, чтобы не всплывала, и возвращается за следующей. Иной раз такой развесистый куст плывет по глади пруда или широкого плеса, что не видно за ним головы сплавщика-бобра, будто не зверь его тянет. А когда под водой он эту ветку пристраивает, то кажется, что сами дергаются веточки, постепенно погружаясь вниз. Наблюдая за работой бобра, нельзя не поразиться его энергии и силе, с которой протаскивает зверь корявую ветку через кусты, продирается с ней под стволами ранее поваленных деревьев, ныряет, держа ее в зубах, и не делает никаких перерывов на отдых. Ночь долга, но и зима с ледоставом уже у порога.
Запас моченого хвороста, если есть под водой место, куда его сложить, у крепкой семьи, да в кормных угодьях может измеряться десятками кубометров, и его вполне хватает для глухого пятимесячного сидения. С ледостава до конца зимы никто не увидит тут лапчатого следа, и хатка будет выглядеть, как высокий сугроб на старом ольховом выворотне, будто спят ее обитатели глубоким сном или еще с осени ушли всей семьей на какое-то запасное зимнее место. А они сидят себе впотьмах, но в тепле, и в воду из гнезда спускаются только затем, чтобы принести из склада порцию корма. Обгрызут кору, обкусают тонкие веточки, из толстых нарежут свежей стружки для постели. Все обрубки, обрезки, толстые палки унесет река, а на пруду весной они в дело пойдут: на ремонт, достройку и укрепление плотины.
Любимый зимний корм бобров — ива и осина. В конце лета, когда теряет трава сытость, начинают они понемногу резать у берега кусты и кустики. Но семья поселяется на месте не на год и не на два. Вырежут звери прибрежные ивняки и осину, потом те, что растут подальше от воды, затем ольху помоложе, березу повалят и перед твердостью дубового ядра не остановятся. Когда кроме остролистного клена поблизости не остается никаких других пород, надо уходить на новое место, потому что даже для тех, кто с удовольствием ест и горькую осину, и сверхгорькую вахту, кленовая кора несъедобна. Сладок весенний сок клена, сладок цвет кленовый — желтоватая «кашка», но его кора в любое время года жгуче-едкого вкуса.
Уйдут бобры, а напоминать о них будут провалы старых нор по берегам, промытая вешними водами осевшая плотина, да сотни полуистлевших пней и пеньков, срезанных на конус. Пройдет немного времени, потянутся вверх между пеньками тоненькие прутики молодых осинок, густо разрастется травяной корм бобров — крапива, сныть и зюзник, у воды обязательно ивнячок заведется, и болотное дерево ольха появится снова. Не иссякнет медленный ручеек, и снова придет сюда пара поселенцев-бобров.
Весной бобру травы достаточно, чтобы сытым быть, на строительство зимние остатки идут, и не трогают звери деревьев, в коре которых уже нет тех запасов, что были накоплены для раннего цветения с осени. Но все же кое-где нет-нет да и натолкнешься на весенние разработки. В эту пору уходящие с прудов и от реки бобры пытаются основаться у случайной воды. То поселятся в старой залитой водой канаве, по которой прежде отводили вешнюю воду с низин, чтобы там лес не вымокал, то на моховом болотце. Свалят они кривую березку с набухшими почками да парочку отпыливших жиденьких осинок, а больше ничего и нет. Лето не прожить здесь, а о зимовке и думать нечего: ни воды, ни корма не останется, и уходят звери- строители искать настоящие бобровые угодья, где никогда не переведется их род.
позднее предзимье непременно выпадает денек тихий и приветливый. Вдвое ярче горит не ощипанная птицами рябина, блестит в бурьяне последняя паутина, а с высокого места открываются дали, которые были скрыты то туманами, то дождевой пеленой. Темнеют комья пашни, дорожные обочины, к полудню в лесу отмякают заиндевелые опавшие листья, и неслышными становятся и шаги тяжелого зверя, и бег вспугнутой лисицы. Только в диковатом лесном овраге, где полгода назад не было ни минуты тихой, раздается сторожевое посвистывание снегирей, прилетевших к родничку, да стук одного-двух дятлов.
Один стучит поодаль, ловко скалывая куски сухого корья с мертвого дерева, и сильные удары рождают эхо. На ярком солнце атласом блестит красное перо в его пестром наряде. Другого нигде не видно, стук его слышен еле-еле, хотя долбит совсем рядом. Как в середине ствола работает. Так оно и есть: у подножья переломленной пополам осины россыпь мелких щепочек-гнилушек, а чуть пониже слома — свежее отверстие дупла. Строит для себя, а не для будущего выводка, но работает с той же сноровкой и осторожностью, как и весной: наколет, нащиплет внутри щепочек, потом выглянет, осмотрится внимательно по сторонам, наверх обязательно взглянет и торопливо начнет выбрасывать щепотку за щепоткой.
Судя по россыпи, дупло это поменьше того, которое готовится для семьи, но довольно просторное для одной птицы. К тому же строить в эту пору большое зимовальное дупло нецелесообразно: и времени уйдет больше, и сил, и холоднее будет в нем.
