постройки местной родни: зяблика, щегла, зеленушки, коноплянки. Это почти просвечивающееся, но довольно плотное сооружение из коротеньких прутиков, выстланное внутри мягким материалом. Строит его самка под неотступным присмотром самца, строит неторопливо, тратя на работу несколько дней, но занимаясь строительством только по утрам. Днем около недостроенного гнезда птиц не бывает. Самка и насиживает почти бессменно, и с птенцами сидит неделю, а кормит всех самец. Его трогательная забота о самке и детях кажется немного несовместимой с грубоватой внешностью и холодновато-строгим взглядом светлых глаз.
Птица поверий и небылиц
Пасмурное зимнее небо растворило горизонт, и не понять, что впереди: бугор или лощина. Поле во все стороны чистое-чистое, белое-белое. На этой ровной, без бликов и теней белизне, наверное, можно мышонка за версту рассмотреть. Но мышонку тут делать нечего, а черной птице, которая стоит вдали на снегу, видимо, что-то нужно. Контраст черного и белого настолько велик, что расстояние не скрывает ее внушительных размеров, да и сравнить поблизости не с чем. На голой равнине так бывает нередко: маленький кустик кажется большим кустом, почти деревом. Но птица действительно крупна. Это не какой-то одинокий, отставший от своих грач, а сам ворон. Воображение сразу рисует мрачную картину: ведь не будет же просто так сидеть в чистом поле глава всего вороньего рода, если нет там печальной жертвы стихии, заметенной снегом.
Мороз нешуточный, а ворон стоит хоть бы что, не нахохлившись, не встопорщив перо. Всегда он такой: подобранный, ладный, крепкий, будто по званию и выправка. От ветра, от непогоды не прячется. Ни одного пятнышка иного цвета в его оперении, кроме черного, во все времена года, в любом возрасте, до глубокой старости. Солидность у него во всем: в поведении, облике, голосе. Он никогда не орет заполошно, как ворона, в любой ситуации — все вполголоса. Но и эти полголоса слышны далеко, даже когда самого не видно в поднебесье.
Зима и через месяц после солнцеворота еще единовластно правит на степных просторах Русской равнины, но бывают у нее и другие дни, когда одевшиеся за ночь в густую изморозь деревья, кусты и травинки кажутся самыми совершенными творениями природы. Солнце после восхода еще долго висит светлым шаром в легком тумане, а поднявшись выше, рисует четкими тенями цепочки лисьих следов и потихоньку стряхивает с проводов, ветвей, бурьяна белые кружева. Кормится на кустиках сухой полыни стайка чечеток, то и дело взлетая и опускаясь на то же место. Вокруг никого, но будто что-то беспокоит маленьких птиц, и едва вспорхнули в который уже раз, как с недоступной высоты раздался четкий окрик ворона — словно приказ, чтобы сидели тихо. А после этого гортанного круканья в холодной синеве возник новый звук: положив концы почти сложенных крыльев на хвост и став похожими на притупленные наконечники гигантских стрел, повернутые против движения, два ворона с шипящим свистом неслись рядом, стремительно приближаясь к земле. Но метров за пятьдесят до нее оба, как по команде, развернули сильные крылья и стали неторопливо по спирали набирать потерянную высоту, перекликаясь негромко, будто переговариваясь.
Еще невелика у дня прибавка светлого времени, но воронам и этого достаточно, чтобы заметить поворот к весне, чтобы овладело строгими птицами то настроение, которое придет к остальным лишь с настоящими вешними переменами. И пара отдалась тем же воздушным играм, какими отмечала свою первую встречу, став неразлучной птичьей семьей.
Ворон — птица больших пространств, превосходный, неутомимый летун. У него такая же власть над высотой, как у орла, а может быть, даже большая. Широкие и длинные, сильные крылья одинаково хорошо приспособлены к полету в различных режимах. Ворон может и махать ими десятки километров, не присаживаясь для отдыха, и парить на них в воздушных вихрях и восходящих токах, набирая без единого взмаха любую высоту, и лететь против свежего ветра. В тихом морозном воздухе по звуку ощущаешь силу взмахов его крыльев. Их слышно даже в лесу сквозь слабый осенний шум, когда облетают вороны в поисках свежей поживы места ночных оленьих ристалищ.
Летом я не раз любовался, как вся семья — родители и пятерка молодых — уходила в горячий полдень кругами вверх и, ни разу не шевельнув крыльями, исчезала где-то между кипенными облаками. И там начиналась игра. Две птицы рядом по-соколиному неслись вниз, одновременно взмывали, гася скорость, и падали снова, а чуть в стороне, как учитель, летела третья. Негромкая команда, а может быть, одобрение или замечание, и новый каскад фигур несложного пилотажа. Только никак не удавалось связать, стоя внизу, эти сигналы и движение, потому что пока долетал звук до земли, изменялись и направление, и скорость, и построение.
Зимой нет восходящих токов воздуха, и набрать без них большую высоту труднее; но подниматься надо, и не только для игры, а и для того, чтобы осмотреть как можно большую территорию. В ветреные дни ворон набирает высоту тем же приемом, которым пользуются канюк и ястреб-тетеревятник, то есть простым планированием по наклонной спирали, с каждым витком немного удаляясь от цели полета, но зато используя запас скорости на разгоне для подъема. Скользя под ветер, птица круто разворачивается, и поток воздуха подбрасывает ее на несколько метров вверх. А поднявшись на нужную высоту, ворон подтягивает крылья к корпусу и несется несколько сот метров против ветра. Снизившись, повторяет тот же маневр, пока не достигнет цели.
Некоторые птицы на лету могут переворачиваться спиной вниз и в таком положении продолжать полет, махая крыльями в том же ритме, будто земное тяготение для них внезапно заменилось на отталкивающую силу. Один из немногих асов такого полета — ворон. Дважды я был очевидцем этого удивительного зрелища, и оба раза взрослый ворон демонстрировал свое мастерство... при бегстве. Сводя какие-то серьезные счеты, пара ворон напала в чистом поле на одинокого ворона и гнала его вдоль дороги километра четыре. Как только одна из наседавших сверху ворон готовилась нанести удар, ворон переворачивался и выставлял ей навстречу сильные лапы с растопыренными пальцами. Встречая такую оборону, обе преследовательницы немного отставали, ворон принимал нормальное положение, но оторваться от ворон ему никак не удавалось, и он переворачивался еще несколько раз, пока внезапно не повернул в сторону заросшей лесом глубокой балки. Тем же приемом другой ворон отбился от ястреба- тетеревятника, случайно залетев на его участок: сильный хищник отпрянул, увидев перед собой когти ворона. Стало быть, сила этого оружия известна не только зайчатам.
Ненависть у ворона и вороны взаимна, но у вороны она, пожалуй, сильнее, ибо она не может отплатить равноценно за разоренные гнезда. Разбой этот совершается не тайком, а на глазах, силой. 17 апреля 1971 года в Воронежском заповеднике я наблюдал налет бродячей стаи холостых воронов на гнездо ворон.
То спокойное, солнечное утро было праздником для всего Усманского бора и его обитателей. Раскрылись на полянах тысячи бутонов сон-травы. После легкого ночного морозца еще гуще стала синь подснежников. Старая, первобытная дубрава у Придорожного кордона гудела от раскатистой дроби барабанщиков-дятлов. А над нестройным птичьим хором властвовали журавлиные трубы. Безмятежно начинался этот день и для пары ворон, построивших гнездо на дубе у крыльца кордона. Повсюду объявленные вне закона, черно-серые грабительницы находились здесь под его охраной наравне со всеми, кто жил в заповедном лесу, но это, конечно, не прибавило им благонамеренности в отношениях с ближними и дальними соседями. Благополучие вороньей семьи и здесь строилось на трагедиях сотен мирных птиц. Помешать ей в этом было нечем, да и нельзя.
Однако судьба этой пары и еще нескольких, построившихся у реки, была предрешена именно в это райское утро. Солнце уже пригрело землю, и за лесом небо стало белеть от дымки, которая поднималась с теплых полей. И когда чисто-голубым небо оставалось только над головой, в нем невесть откуда неожиданно появились черные птицы: широкими кругами, без какого-либо строя и порядка над лесом парили сорок шесть воронов. Они никуда не спешили. В гнездах их родителей и соплеменников уже подрастало новое поколение, начинавшее пробовать крылья. И кочевая ватага холостяков летела, чтобы посмотреть на
