фотокарточками. — У меня нет альбома. — У каждой барышни должен быть альбом. (Дальше, позже: — Ни ножниц, ни ножа… Аля: — Ни булавок, ни иголок, ничего колющего и режущего.) Книги. Вырывают страницы с надписями. Аля, наконец, со слезами (но и улыбкой): — Вот, мама, и Ваша Colett поехала! (Взяла у меня на ночь Colett — La Maison de Claudine.) Забыла: последнее счастливое видение ее — дня за 4 — на Сельскохозяйственной выставке, «колхозницей», в красном чешском платке — моем подарке. Сияла. Хочет уйти в «босоножках» (подошвы на ремнях) — Муля убеждает надеть полуботинки. Нина Николаевна приносит чай и дает ей голубое одеяло — вместо шали. Всех знобит. Первый холод. Проснувшийся Мур оделся и молчит. Наконец, слово: Вы — арестованы. Приношу кое-что из своего (теплого). Аля уходит, не прощаясь! Я — Что ж ты, Аля, так, ни с кем не простившись? Она, в слезах, через плечо — отмахивается. Комендант (старик, с добротой) — Так — лучше. Долгие проводы — лишние слезы…»
Аля выйдет на свободу только через 16 лет — седая, больная, потерявшая всех близких. «Счастливой я была — за всю свою жизнь — только в то лето… До этого счастья я не знала, после этого узнала несчастье».
В записях Цветаевой почему-то совсем не упомянут Сергей Яковлевич. Может ли быть, что он не вышел из своей комнаты? Или сердце сжало настолько, что он побоялся усугубить сцену своей безвременной кончиной?
На следующий день Сергей Яковлевич отправился на Лубянку, добился приема у высокого начальства. Там требовал, чтобы немедля освободили его дочь, и сказал в начальственное лицо как плюнул:
— Ни одна разведка в мире так не поступила бы!
Ответа не последовало. Теперь естественно было Ждать ареста его самого, Клепининых, а возможно, и Марины.
Ночью у болшевской дачи затормозила машина. Собачье ухо сразу уловило тихо подкатившую машину, скрип калитки, чужие шаги.
10 октября на рассвете по той же самой дорожке, засыпанной ржавыми иглами, по которым уходила Аля, уходил и Сергей Яковлевич. Марина, кутаясь в самовязанную серую шаль, с порога широко перекрестила его спину. Оглянулся, посмотрел с душегубной виною, подмигнул. И ушел. Теперь уже навсегда.
По ночам морозило, надо было топить печь. Мать и сын собирали на участке хворост, сухие ветки. Молчаливые, сгорбленные, потерянные. Мур, потрясенный случившимся, упрямо твердил одно: ошибка, разберутся, там же не дураки сидят… Рано темнело, долго тянулась бесконечная мучительная ночь. За лиловыми окнами веранды мерещились мелькавшие силуэты. Ежесекундно всем настороженным нутром Марина ждала: придут за ней, увезут, Мура бросят, раздавят, растопчут все, что еще сберегалось: память, честь, любовь. Давящий, неизбывный страх доводил до бешенства. Знала — не отпустят. Знала — пропали.
И снова ночью у калитки затормозила машина. Заливается, предостерегая хозяев, пес. Шаги на скрипнувшей лесенке, стук в окно, в двери… Приехали под праздник 7 ноября — в 22-ю годовщину Великого Октября — милый обычай напоминать гражданам, за что боролись.
Вызвали Клепинина, выволокли из спальни. Нина была в Москве, Андрея Сеземана арестовали там же.
Пока шел обыск, Николай сидел в кресле в растерзанной на груди пижаме, уставившись в одну точку. Безучастный, равнодушный ко всему — уже отсутствующий. Он судорожно прижимал к себе последнее любимое существо — верного пса, дрожавшего теплой шкуркой. Пес взгромоздился на колени хозяину, в предчувствии разлуки подвывал, лизал ему лицо, шею, уши… Чекист в черной кожанке схватился за ошейник, попытался оттащить собаку от арестованного. Ощерившись, пес дал понять, что будет защищать хозяина до последнего — тяпнул «кожаного» за рукав.
— Сволочь иностранная! Ишь, разожрал харю! Счас ты у меня поймешь, на кого кидаешься! — в руке с разорванным рукавом оказался пистолет.
— Не надо! Я уведу его. — Клепинин быстро поднялся и, уговаривая упиравшуюся собаку, отволок ее в соседнюю комнату. Щелкнул замком. — Прости, дружище…
Машина с арестованным скрылась. Запертый пес еще долго выл, скребся когтями, билась о дверь своим несчастным преданным телом.
Марина и Мур остались одни. Марина Ивановна не заходила в комнаты Али и Сергея. Не подходила к калитке, даже днем.
— Я всех боюсь, всех… — говорила она, и глаза у нее дико блуждали. — Не могу здесь…
Они ушли с этой проклятой дачи 10 ноября, захватив с собой из вещей только то, что могли унести.
На твой безумный мир ответ один — отказ!
Их много раз разлучали, и не раз — под угрозой смертельной опасности. Они молились друг за друга, не зная, на каком свете суженый. Судьба могла бы разлучить их значительно раньше — военные пули, тиф, бедствия Ледового похода, нападки туберкулеза пощадили воина Сергея. Спаслась в мясорубке Гражданской войны и революции Марина. Довольно! Выстояли. Хватит!
Сад! — Молила Марина. Сад у моря с вечно цветущими акациями и каштанами. Заслужили. Не тут-то было. «Слепая» судьба нащупывала своим посохом самую тернистую дорожку и упорно вела их — то вместе, то разлучив (теперь уж намертво), к последнему пристанищу, не переставая искушать, испытывать на прочность. Прочность человеческих сил? Верность заветам и клятвам? — На верность самому себе — тому, кто ты есть.
В кругах Лефортовского ада не пожалели для Сергея изощренных пыток, физических, моральных. Ломали-ломали, да не сломали — Эфрон не предал ни других, нм себя, ни своего дела. Даже своей злосчастной веры в мудрость защитников родины с погонами ОГПУ.
До последнего момента (а может, и после?) Сергей не мог понять, что имеет дело с жестокими и бессмысленными палачами. Не сомневался: ошибка! Оболгали, запутали не только его, но самого вождя, который и знать не знает о творящихся ужасах! Злодейски исказили всю политику партии. Предательство, заговор. Цель массовых процессов — уничтожить честных преданных соратников партии, получивших клеймо «врагов народа». Признать себя виновным — значит, подыграть заговорщикам. Этого Сергей Яковлевич — кожа да кости, крупные кисти на тоненьких длинных руках, свет глаз в багровом месиве разбитого лица — допустить не мог. Неисчерпаемы возможности человеческого духа! Душа Эфрона была особенной — с примесью юродивого и святого. Именно этой, озаренной свыше, мощи Сережиной души навеки присягнула Марина на Коктебельском пляже. Ее крылатой инакости. Она умела видеть.
Жизнь Ариадны Сергеевны сохранило ее упорство. Аля долго не признавала своего участия в «деле отца», даже пройдя через страшные пытки. Неделями, раздетую, ее держали в холодном, в узком, как гроб, карцере, в котором нельзя было даже присесть. На голову размеренно падали капли холодной воды, она потеряла счет времени. Ее мучили, били, инсценировали расстрел и, в конце концов, заставили еле живую
