случае родному брату не позволю.
Надежда жила на антресолях школьного дома с мужем и маленькой дочкой, там же с мужем поселилась сестра Вера и сестра мужа Веры Катя, в общем — Терем-Теремок получился.
— Здесь у нас полна коробочка, скоро еще сестра Леля приедет.
— Вот и будет настоящий крепкий коллектив. — Михаил нежно поцеловал сестру в щеку. — Ты ж все время мечтала о воссоединении семьи. Ну, хоть какие-то обломки причалили к твоему борту, капитан ты наш.
Надя обратила внимание, что настроение брата на подъеме, что кокетливая женщина, недавно вернувшаяся из эмиграции, притягивает его горящий мужской взгляд, который так давно не останавливался на Тасе.
Может, оно и к лучшему, решила она. Мишке-то всего 33.
Стояло лето, высокие окна в учительской даже ночью были открыты настежь — в темную заросль кустов. Над дерматиновым диваном, где выделили место новобрачным, висел портрет бородатого деятеля педагогики, явно не одобрявшего того, что происходило на диване.
В конце концов, простыня вместе с Любой соскользнула на пол, а за ней, прихватив подушку, последовал Михаил. Обнялись крепенько и расхохотались, потирая ушибы.
— Ты что же это, от меня сбежать хотела?
— Ну не могу я, когда он на меня смотрит! — Люба кивнула на портрет сурового старца.
— Это Ушинский — серьезнейший моралист. Ты думаешь, что ему приходилось когда-либо видеть здесь, в учительской, нечто подобное? Да и вообще… Возможно, никогда-никогда сей славный муж не пал жертвой плотского искушения.
— Бедняга! Пропустил в жизни самое интересное. Предлагаю спать на полу, только коврик подтянем…
…Общительная, веселая Любовь Евгеньевна всем в «теремке» понравилась, к тому ж она оказалась вовсе не белоручкой — ловко помогала по хозяйству, а к приезду Лели сшила из ситцевых лоскутов симпатичный абажур, который повесили над обеденным столом. Надя прозвала изделие в модной тогда манере «смычкой города с деревней».
«Чертова баба затопила меня, как пушку в болоте. Но один без нее уже не мыслюсь. Видно, привык» — запишет Михаил в дневнике, дивясь своему вновь пробудившемуся мужскому ухарству.
Причина его опьяненно-радостного состояния была еще и в том, что победа пришла на самом главном для повышения самочувствия направлении — в делах писательских. В 1925 году в журнале «Россия» (все еще по недосмотру цензуры) вышли две части романа «Белая гвардия». Та самая «важная книга», переполнявшая все его существо с киевской зимы 1919 года, писавшаяся морозными ночами в «нехорошей» квартире № 50, книга, не дававшая покоя, жившая и росшая внутри — залог признания, веры в себя, в свой дар, — напечатана! Ее смогут читать все… Как от этого не свихнуться, не заплясать на радостях прямо на мостовой, не дурить, словно мальчишка? (Журнал «Россия» закроется, не успев опубликовать третью часть романа. Лишь в конце 20-х годов в Париже будет опубликован полный текст. В Москве он выйдет «несколько» позже, в 1966 году.)
Прошелся по Москве, заглянул в книжную лавку: совершенно невероятно — роман продается! Его должны прочитать все Булгаковы, и конечно же Таська! Михаил навещал бывшую жену, помогал ей деньгами и продуктами. Однажды, в наивном неведении, скорее похожем на изуверство, он принес ей в подарок журнал. Тася развернула листы и сразу наткнулась на посвящение Любови Белозерской. Не могла поверить своим глазам, и ярость, ослепляющая ярость окатила ее, сжала горло, не давая вздохнуть. Усилием воли Тася опустилась на табурет, закрыла глаза.
— Ей, ей, выходит, посвятил. А разве — честно! Ты же самый честный у нас, Миша. А верно ли рассудил? Скажи, верно?! — Вскочив, Тася вгляделась в лицо Михаила. — Э го она с тобой в Киеве от Петлюры спасалась? Она по аптекам за морфием бегала и потом все претерпела, чтобы ты вылечился? Она от тифа выхаживала? Она здесь зимой воду горячую носила, чтоб ты руки грел и писать мог? Она? — Тася кричала так громко, что в стену начали барабанить соседи.
— Люба меня попросила. Попросила посвятить роман ей. Я чужому человеку не могу отказать, а своему — могу, — промямлил, отводя взгляд, Миша.
В глазах Таси потемнело. Как у него язык повернулся! Как рука не отнялась — посвящение «чужому человеку» писать? И теперь принес ей полюбоваться?! Не просто бросил жену, но еще и растоптал, изгадил все, что было. Размахнувшись что было сил, она швырнула журнал в Михаила.
— Вот она у тебя какая — вечная и верная любовь!
Неловко вышло, не рассчитал, плохо разбирался писатель Булгаков в женской психологии. Начались читки нового романа в кружках любителей словесности, у близких знакомых и друзей. Читал Булгаков отменно, лучшего профессионала для озвучивания его текста было бы трудно найти. Он проигрывал все реплики, оттенки настроения и ничуть не актерствовал, не пережимал.
После чтения в кружке у Юрия Слезкина раздались аплодисменты, а сам Юрий бросился автору на шею. Искреннее удивление, чистая слеза восторга — редкие качества у пораженных бациллой зависти литераторов.
— Ну, ты гигант! Гений, Мишка, гений! — Юрий, блестя повлажневшими черными глазами, расцеловал счастливого автора в обе зардевшиеся щеки. — Совсем другой писатель — сильный, глубокий! Откуда такой слог взялся, манера… Будущее у тебя, думаю, огромное! Заходи ко мне — поговорим.
Михаил решил зайти к Юрию Слезкину с Любой — они же были давно знакомы.
Булгаков зашел к Слезкину с Любой.
— Здравствуйте, Юрий, не рады? — Люба подставила щеку для поцелуя и протянула букетик. — Это твоей красавице жене.
— Привет… — Юрий, державший в руках пальто, не улыбнулся гостям. — Уж извините, принять не могу. Жена с сыном ждут меня в парке, к ушному доктору собрались.
Они вышли вместе и попрощались холодно. Михаил, недоумевавший по поводу такого поведения друга, заехал позже и вызвал его на откровенный разговор.
— Скажи честно, Юра, ведь ты нарочно из дома ушел. Мы с Любой поняли.
— А что еще поняли?
— Что не хочешь видеть кого-то из нас.
— Не хочу видеть вас вместе. Это понятно? Твоя жена — Тася. Мы с Ириной другой не знаем.
— Была Тася, стала Люба.
— Так далеко зашло?
— А в чем, собственно, дело? Я первый мужчина, который, прожив с одной женой 11 лет, женился на другой женщине?
— Выходит, необоримое взаимное чувство… — Юрий недобро усмехнулся. — И необратимая глупость.
— Если так… — Михаил поднялся. — Ну, извини, нам больше видеться не стоит.
— Миша… — Юрий поймал его за рукав, вернул на место. — Я думаю, мы друзья. А друг имеет право… Имеет право быть честным даже в весьма щепетильных обстоятельствах. Что ты знаешь о Белозерской?
— Решительно все. Вот уже три месяца, как мы впились друг в друга, словно встретились после долгой разлуки… Она для меня — все.
— Про Есенина, про Бальмонта рассказывала? Как он на заре приходил к ней стихи читать… Про танцы в перьях в парижском кафешантане?
— Рассказывала… Что ж в этом дурного?
— Слушай, Миш… Это практичная, много повидавшая женщина. Ее He-Буква притащился с ней из Берлина чисто формально — она в Германии оставила свою любовь — сама мне говорила. Неужели ты не видишь, что она приглядывается к мужчинам, подыскивая следующего «спутника жизни», желательно, из известных литераторов.
— Спасибо за комплимент насчет «известного». Но в чем вина Любы? Все мы находимся в постоянных поисках лучшего.
