Он встал и заходил из угла в угол, сочиняя на ходу.
— В большом имении вдовы Дюваль, проживающей с восемнадцатилетней дочерью, обнаруживают белую глину. Мосье сосед бросается на разведку и попадает под чары хозяйки. Далее сюжет все больше трясет водевильными хохотом — постоянные недоразумения возникают из-за сына соседа, инженера- геолога, естественно, тоже влюбившегося. В кого? Да он сам не знает! Все сбиты с толку необычайным сходством матери и дочери. Финал венчают две свадьбы. Как тебе?
— У Булгакова не бывает провалов. Представляю, сколько анекдотов ты там накрутишь. Завтра и начнем. Бьен?
Это были счастливые дни — капустник на двоих. Сочиняли и веселились, подкрепляясь горячим чаем и поцелуями.
Наконец, в руках Михаила был готовый материал.
— Продадим в театр Корша. Они любят, чтобы непременно шумел ночной Париж и богатые вдовы в лирическом трансе на юных джентльменов бросались. Завтра пойду торговаться — штучка-то не дешевая. — Он бережно завязал тесемки на папке.
… Вечером вернулся молчаливый и сразу к печурке. Сунул листы и плотно закрыл дверцу.
— Говорят: «Пьеса салонная — не пойдет». Слыхал я уже это. Им, оказывается, тоже про передовиков производства надо.
— Миша! Ну зачем сразу жечь! Есть же другие театры, без производства. — Люба стояла на коленях у печки, поняв, что спасать уже нечего. Больно жадно набросился огонь на исписанные листки. Не замечала, как капают слезы.
Михаил обхватил ее за плечи, поднял, посмотрел в мокрые глаза:
— Любан. Это плохая пьеса. Поверь мне. Признаюсь — я уже написал пять подобных. Некоторые даже шли во Владикавказе, и меня вызывали на сцену под грохот оваций. Но… чувство эстетического стыда — наверное, самое стыдное. Ты совсем не виновата. Мы сочиним другое — настоящее. Про эмиграцию, про русских беженцев в Константинополе…
Люба затихла на плече.
— Ты будешь подробно рассказывать про все: голоса, запахи толпы, цвета, обычаи, а я запишу. Обещаю, это будет отличная пьеса.
Взрывное балагурство Булгакова было насущной потребностью его брызжущей энергией натуры. Афоризм «весь мир — театр» казался ему слишком уж отвлеченным, и он был готов использовать любой момент, чтобы превратить самый будничный «материал» в сценическую площадку. Очертя голову несся на волне смешливого куража, импровизируя, фантазируя, ошарашивая и очаровывая всех. В незнакомой компании вначале казался человеком замкнутым и мрачноватым, но вдруг начинал говорить, и уже никто не замечал, когда этот строгий блондин превратился в главного затейника, весельчака и острослова. Балагурство отлично служило и в оборонительных целях. Под насмешливой игривостью он прятал самое дорогое — спасал от ударов болевые точки. А самым главным в его писательской жизни была сейчас судьба романа «Белая гвардия». Ведь свершилось же — напечатали! Журналы продаются в каждой лавчонке! Их покупают и читают. Читают жадно, передавая друг другу и удивляясь: «Неужели тог самый Булгаков?», «Позвольте, он уже показал себя отличным сатириком в «Роковых яйцах». — «Каких еще яйцах? Эротический роман?»
Публикация окрылила Булгакова. Читки романа в кругу друзей-единомышленников проходили на «ура». В Москве заговорили о «Белой гвардии».
Неудивительно, что однажды апрельским дождливым днем 1925 года к автору явился весьма интересный господин — режиссер Б. Вершилов из МХАТа, лучшего театра страны (а как считали многие, — и мира), и предложил сделать по роману, потрясшему его, пьесу. Во-первых, ни одной советской пьесы в театре еще не было. Во-вторых, молодежная часть труппы томилась на старом репертуаре и, наконец, роман Булгакова очень понравился в театре.
Михаил Афанасьевич немедленно согласился — он уже сделал черновой набросок пьесы. А главное — то, о чем он мечтал, возможно, с колыбели, для чего появился на свет — свершилось! Роман, уже оживший в воображении, на волшебной коробочке сцены, понравился МХАТу. Самому МХАТу! Фантастика. Это не театр во Владикавказе и не наскоро сляпанные «Сыновья муллы», о которых и вспоминать стыдно. Это то, за что он, Булгаков, отвечает каждой капелькой своей крови. Он работает с упоением. И появляются «Дни Турбиных» (у Максудова из «Театрального романа» — «Черный снег») — пронзительная пьеса про сквозняк, ветер, ураган революции, про гибель прелестного, честного, милого старого мира, про неизвестность впереди и жуткую поступь свершившейся катастрофы.
15 августа пьеса была представлена театру, а в сентябре состоялась первая читка.
То, что Булгаков — прирожденный человек театра, блеск его характеристик, легкость перевоплощений, мгновенных импровизаций, заметили сразу. Мрачноватый, сдержанный, постреливающий ироничным светлым глазом, он читал без всякой аффектации, точно проигрывая реплики каждого персонажа. Человек строгий и закрытый при первом знакомстве, целиком раскрывался в чтении собственного текста. У актеров было полное ощущение, что им фантастически повезло. Сам же автор всем существом ощутил — он попал в свой мир.
Теперь наша жизнь изменится… — размечталась Люба. — Может, квартиру дадут?
— Отчего это? Я что — генерал?
— Тебя же считают лучшим писателем. МХАТ взял твою пьесу! А остальные у них в репертуаре — все классика.
— Дорогая, это странная удача. Странная. Словно насмешничает кто-то из высших начальников. Не знаю, какими муками придется за нее расплачиваться.
— А может, не велят казнить, велят миловать?
— Эх, как бы мне хотелось под марш Радамеса въехать в советскую так называемую литературу! Только иллюзии это. Сны. Да и не литература это — бал лизоблюдов. Что бы там ни говорили мои поклонники и друзья, — я чужак. Да, сейчас верю — писатель сильный. Но всем духом — чужой! Нельзя скрыть ненависть, когда начинен ею, как порохом граната. Не умею я лицемерить. Одно злое насмешничество получается. И это мне, рано или поздно, зачтется.
— Мака, прямо речь на дыбе. А Алексей Толстой с тобой в ресторане обнимался и в Союз писателей приглашал. Надеется — вдруг «переродишься»? Приспосабливаются же другие. Или найдешь свой, менее ядовитый взгляд на происходящее.
— Люба, — Михаил сжал ее предплечья и проговорил одеревеневшими губами: — Никогда не говори мне об этом. И о Мейерхольдах всяких с Маяковскими не говори! Прихлебатели. На разные голоса убогую эту потемкинскую деревню славят. Обидней всего, что талант людям дан и в своем же уме — не из психбольницы выпущены… Это… это хуже предательства… Эх, кабы мне силы побольше! — Хлопнув дверью, он вышел из комнаты.
И верно, в «органах» уже лежало досье на ненадежного гражданина Булгакова, сочинителя антисоветских пасквилей. МХАТ боролся за «Турбиных», но и власти не успокаивались. В театр притер отзыв наркома просвещения A.B. Луначарского на пьесу М.А. Булгакова «Белая гвардия»:
«Я внимательно прочел пьесу. Не могу не высказать мое личное мнение. Я считаю Булгакова очень талантливым человеком, но эта пьеса исключительно бездарна… Заурядные, туповатые, тусклые картины ненужной обывательщины… нет ни одного запоминающегося типа, ни одного занятного положения… Я с уверенностью говорю, что ни один средний театр не принял бы этой пьесы именно ввиду ее тусклости, происходящей, вероятно, от полной драматической немощи автора…»
Пробежав отзыв, Михаил похолодел от ярости. Каждое слово письма «тонкого критика, интеллигента» Луначарского жгло, било прямо в сердце. «Пьеса исключительно бездарна… исключительно…» Утопиться — и концы в воду.
Он медленной, полной достоинства походкой покинул театр. О чем думал, пока шел домой? Пел, изображая пьяного, толкая редких прохожих, размахивая руками: «Ой-да загу-загу-лял, загулял! Парень, парень молодой, молодой. Да в красной рубашоночке, хорошенький такой…» Тысячу пардонов, товарищ. Очочки, к счастью, целы остались. «Я весел сейчас, отпираться не стану. В постели моей завелись
