сочинить.
— Мак, — Люба принесла из кухни горячую кастрюльку, распространявшую аромат кислой капусты. — Вот гляжу на тебя — и словно в Виндзорском дворце ужинаю, аж обмираю: английский лорд или наш из «бывших» на пустые кислые щи соблазнился!
— Не на щи, а на тебя. Ну что такое на самом деле все эти хохмочки: доха, крахмальный воротничок, монокль на шнурке? Брачное оперение самца. Женщину нужно постоянно изумлять. Коллег- писателей, кстати, тоже. Они поговаривают, что мой туалет — знак принадлежности к другой эпохе, оппозиция горланам-бунтарям — футуристам в желтых блузочках. Те — леваки всякие: мейерхольды, маяковские — демонстрируют разрыв с традицией, а я, моноклем своим, — продолжение ее. Консерватор-с, будьте уверены. Выражения такие изысканные употребляю: «позвольте-с заметить», «никак-с невозможно», «любезнейше вас попрошу»… — Он расхохотался. — Знаешь, какую историю сочинили? Будто я столь деликатен и отзывчив к успехам коллег, что в день выхода номера поджидаю автора, особо, якобы, отличившегося, в кулуарах и, словно невзначай, церемонно выражаю распирающий меня восторг. Прямо токующий вальдшнеп… Чуть только ручку не целую.
— Вот уж не поверю. Ты — злючий, придирчивый, тебе угодить как писателю вообще невозможно! Если он, конечно, не Гоголь и не Чехов.
— А вот спроси моих гудковцев, скажут: «Под маской напускной суровости скрывается нутро нежное и возвышенное», как в хорошей телячьей косточке горячие мозги. — Михаил вздохнул, выудив из тарелки голое баранье ребро. Дешевые «суповые наборы» мяса, как правило, не содержали даже мозговых косточек.
— И кто такие байки пустил? — Сидя у окна, Люба на пяльцах вышивала занавески из простынного полотна. Отвела руку, полюбовалась. Вот уж не напрасно в Демидовской гимназии рукоделию выучили. И красиво называется — «ришелье»! — Кто ж тебя таким угодником ославил?
— Случайно пару раз само вышло. Сидел в бухгалтерии, надеялся деньги изъять. А тут автор шагает, весь зардевшийся, со свежим номером, где его гениальный материал пропечатан. И так небрежно на ходу свою статейку вроде пробегает, а сам по сторонам зыркает — за эффектом следит. Ну, ты меня знаешь — бросился, светясь радостью: «Читал-с, читал-с! Примите мои поздравления, голубчик! Весьма удачно прохватили. Второй час вас дожидаюсь, чтобы руку пожать! Великолепный слог, музыкальная речь…» Один раз, другой такой спектакль разыграл… Вот и пошло. Этакий граф Булгаков, умеющий ценить успехи товарищей по перу.
— Ты клоун, обожающий кого-то посадить в лужу. И хватает же у тебя на все сил — заводная Мака! — Отложив вышивку, Люба убрала со стола. — Жаль только, что мы с тобой в самом деле не дворяне. Отыскался бы сейчас в Европах родственничек богатенький…
— И нас, голубчиков, на Соловки, а наследство — в госказну. Да что я — вспомоществование частным лицам ОГГТУ. За труды праведные.
Глаза отобедавшего литератора, как театральные софиты.
— А знаешь, откуда все это пошло — с моноклем, проборчиком? Когда только приехал в Москву, снарядился в первый поход по редакциям. Старые часы раздобыл, пиджачную пару у кого-то напрокат выпросил.
Завязал пышным бантом креповый галстук и явился в почтенную редакцию. Усевшись у редакторского стола, подкинул монокль и ловко поймал его глазом — этот финт я еще в гимназии отточил. Подкинул — и поймал, ни на йоту не изменившись в лице! Редактор смотрел на меня потрясенно. Но я не остановился на этом. Из жилетного кармана извлек «луковицу» и нажал репетир, сыгравший чуть ли не «Боже, царя храни».
«Ну-с?» — сказал я, вопросительно взглянув на редактора. «Ну-с, — хмуро ответил мне редактор. — Возьмите вашу рукопись и займитесь всем, чем угодно, только не литературой». — Он вздохнул: — А весь этот маскарад был придуман для того, чтобы спрятать мою застенчивость и неуверенность.
— Теперь прятать нечего. Вполне бойкий товарищ образовался. Хоть и в тулупе.
— Все равно — перед редакторским столом обмираю. И гаденькое чувство, что выдаю себя за другого — некоего успешного литературного деятеля.
В сущности — это же театр. А играю я роль того оглушенного славой писателя, каким хотел бы быть. И смеюсь над этим. Всегда над всем смеялся. Больше всего над своими мечтами. Это врожденное. Знаешь, один родился — и в ор. А другой — только на свет появился — и рот до ушей. Важно еще, где родился, когда. — Он злобно затушил в пепельнице окурок. — И ведь все было так хорошо, все сошлось правильно… А теперь кто-то из хохмачей сказал про меня: «Веселый юродивый в похоронной процессии».
— Мака, умоляю тебя — никаких сомнительных высказываний! Здесь стены фанерные. Хватит философствовать. Нам еще фельетоны сочинять. И я необнятая уже неделю хожу.
— А кто ночами хохмить о канализационных стоках на Неглинке будет, славу грядущую зарабатывать? Фельетончик на разлив дерьма требуется.
— А кто девочку-Любочку приголубит?
Серенький осенний вечер, серенький Мака, измученный сочинением ненавистных фельетонов, мается, привычно сидя на подогнутой ноге за письменным столом.
За окном, за короткими шторками с узорчатыми сквозными углами вышивки «ришелье» московская ночь, освещенная скудными желтыми фонарями.
Неслышно подошла босая Люба, обняла за плечи.
— Все горбишься, горбишься, как раб на галерах. Смешно хоть выходит?
— «Люблю тебя как прежде, но не будь такой жестокой…» — прозвучал неожиданно громкий баритональный вокал. — Душевно, правда, получается? Песни, думаю, у меня пойдут. Или, например: «Смейся, Паяц, над разбитой любовью…» Прям за живое берет. И герой социальный — трудовой элемент! Только что написал.
— Ш-ш-ш! Соседи стучат! — Люба зажала мужу рот ладонью, он усадил ее на колени. — Что на тебя ночью-то находит? Чего бузишь?
— Прилив вдохновения от твоего сопения за спиной.
— Макочка, пошли спать. Я понимаю, тебе надо зарабатывать деньги на прокорм толстухи Любани. И на эти тряпочки, которые я обожаю. Они выглядят почти лохмотьями.
— Лохмотьями? — удивился писатель. — Моя супруга — самая нарядная дама в Москве. На тебя все оглядываются, и ты — ярчайший цветок в любом букете.
— Просто я умею смеяться. И аккуратно штопать шелковые чулки.
— Какой извращенец будет рассматривать штопки на такой ножке? — Михаил приподнял ночную сорочку.
— Макочка, — Люба отстранилась и опустила подол ночной сорочки. — Я лежала и думала. Ты все пишешь, а я что? Я ж не фефела малограмотная, а элемент творческий. И я многое могу. Могу тебе помочь — я ведь столько всего повидала. Могу сочинять какие-то сводки, репортажи…Твой Любан очень наблюдательный парень.
— Дело говоришь, жена… У меня была мысль. К чертям собачьим репортажи! Мы будем писать жутко смешную пьесу — вроде водевиля. Вместе!
— Вместе?! — Глаза Любы загорелись.
— Ты в Париже около трех лет жила, все их штучки знаешь. А мы как раз про Париж и пропишем. Пьесу под названием «Белая глина».
— Это еще что за штука такая? Что-то индустриальное?
— Глина обычная… Мопсов из нее делают…
— Ой, мопсов — что за прелесть! Не поверишь, именно об этом я и мечтала. Мопсы в Париже — мечта поэта!.. Что тебя смутило? Ты что, не веришь, что я смогу?
— Напротив. Уверен в тебе. — Михаил с виной и горечью подумал, что не мог такого предложить Тасе. И даже не пытался вовлечь ее в свое дело. Сволочь. Теперь, став мужем другой и проживая заново «медовые дни» совместной жизни, он стал частенько вспоминать начало жизни с Таськой на Рейторской улице. Юные, свободные, такие легкомысленные и счастливые! А как она была прелестна — безрассудно влюбленная девчонка…
