Прости великодушно, – по-христиански ответил усмиренный швейцар.
Но тут и швейцар, и асфальтовый двор, и громады, выходящие своими бесчисленными окнами во двор, все это исчезло из глаз бед ного Ивана, и сам он не понял и никто впоследствии не понимал, ка ким образом он увидел себя на берегу Москвы-реки.
Огненные полосы от фонарей шевелились в черной воде, от ко торой поднимался резкий запах нефти. Под мостом, в углах зарож дался туман. Сотни людей сидели на берегу и сладострастно снимали с себя одежды. Слышались тяжелые всплески – люди по-лягушачьи прыгали в воду и, фыркая, плавали в керосиновых волнах.
Иван прошел меж грудами одеяний и голыми телами прямо к во де. Иван был ужасен. Волосы его слиплись от поту перьями и свисли на лоб. На правой щеке была ссадина, под левым глазом большой фо нарь, на губе засохла кровь. Ноги его подгибались, тело ныло, по крытое липким потом, руки дрожали. Всякая надежда поймать страшного незнакомца пропала. Ивану казалось, что голова его го рит от мыслей о черном коте – трамвайном пассажире, от невоз можности понять, как консультант ухитрился
Он решил броситься в воду, надеясь в ней найти облегчение. Бор моча что-то самому себе, шмыгая и вытирая разбитую губу, он совлек с себя одеяние и опустился в воду. Он нашел желанное облегчение в воде. Тело его ожило, окрепло. Но голове вода не помогла. Сумас шедшие мысли текли в ней потоком.
Когда Иванушка вышел на берег, он убедился в том, что его одеж ды нет. Вместо оставленной им груды платья находились на берегу вещи, виденные им впервые. Необыкновенно грязные полотняные кальсоны и верхняя рубашка-ковбойка с продранным локтем. Из ве щей же, еще недавно принадлежащих Ивану, оставлена была лишь стеариновая свеча.
Иван, не особенно волнуясь, огляделся, но ответа не получил и, будучи равнодушен к тому, во что одеваться, надел и ковбойку, и каль соны, взял свечу и покинул берег.
Он вышел на Остоженку и пошел к тому месту, где некогда стоял храм Христа Спасителя. Наряд Иванушкин был странен, но прохо жие мало обращали на него внимания – дело летнее.
– В Кремль, вот куда! – сказал сам себе Иванушка и, оглянувшись, убедился, что в Москве уж наступил полный вечер, то есть очередей у магазинов не было, огненные часы светились, все окна были рас крыты, и в них виднелись или голые лампочки, или лампочки под оранжевыми абажурами. В подворотнях играли на гитарах и на гар мониях, и грузовики ездили с сумасшедшей скоростью.
– В Кремль! – повторил Иванушка, с ужасом оглядываясь. Теперь его уже пугали огни грузовиков, трамвайные звонки и зеленые вспышки светофоров.
ДЕЛО БЫЛО В ГРИБОЕДОВЕ
К десяти часам вечера в так называемом доме Грибоедова, в верхнем этаже, в кабинете товарища Михаила Александровича Берлиоза со бралось человек одиннадцать народу. Народ этот отличался необык новенной разношерстностью. Так, один был в хорошем, из париж ской материи, костюме и крепкой обуви, тоже французского произ водства. Это был председатель секции драматургов Бескудников. Другой в белой рубахе без галстука и в белых летних штанах с пят ном от яичного желтка на левом колене. Помощник председателя той же секции Понырев. Обувь на Поныреве была рваная. Баталь ный беллетрист Почкин, Александр Павлович, почему-то имел при себе цейсовский бинокль в футляре и одет был в защитном. Некогда богатая купеческая дочь Доротея Савишна Непременова подписыва лась псевдонимом Боцман- Жорж и писала военно-морские пьесы, из которых ее последняя «Австралия горит» с большим успехом шла в одном из театров за Москвой-рекой. У Боцмана-Жоржа голова была в кудряшках. На Боцмане-Жорже была засаленная шелковая кофточ ка старинного фасона и кривая юбка. Боцману-Жоржу было 66 лет.
Секция скетчей и шуток была представлена небритым челове ком, облеченным в пиджак поверх майки и в ночных туфлях.
Поэтов представлял молодой человек с жестоким лицом. На нем солдатская куртка и фрачные брюки. Туфли белые.
Были и другие.
Вся компания очень томилась, курила, хотела пить. В открытые окна не проникала ни одна струя воздуха. Москва как наполнилась зноем за день, так он и застыл, и было понятно, что ночь не прине сет вдохновения.
– Однако вождь-то наш запаздывает, – вольно пошутил поэт с же стоким лицом – Житомирский.
Тут в разговор вступила Секлетея Савишна и заметила густым ба ритоном:
– Хлопец на Клязьме закупался.
– Позвольте, какая же Клязьма? – холодно заметил Бескудников и вынул из кармана плоские заграничные часы. И часы эти показа ли
Тогда стали звонить на Клязьму и прокляли жизнь. Десять минут не соединялось с Клязьмой. Потом на Клязьме женский голос врал какуюто чушь в телефон. Потом вообще не с той дачей соединили. Наконец соединились с той, с какой было нужно, и кто-то далекий сказал, что товарища Цыганского вообще не было на Клязьме. В четверть двенад цатого произошел бунт в кабинете товарища Цыганского, и поэт Жи томирский заметил, что товарищ Цыганский мог бы позвонить, если обстоятельства не позволяют ему прибыть на заседание.
Но товарищ Цыганский никому и никуда не мог позвонить. Цы ганский лежал на трех цинковых столах под режущим светом про жекторов. На первом столе – окровавленное туловище, на вто ром – голова с выбитыми передними зубами и выдавленным гла зом, на третьем – отрезанная ступня, из которой торчали острые кости, а на четвертом – груда тряпья и документы, на которых за сохла кровь. Возле первого стола стояли профессор судебной ме дицины, прозектор в коже и в резине и четыре человека в военной форме с малиновыми нашивками, которых к зданию морга, в де сять минут покрыв весь город, примчала открытая машина с сияю щей борзой на радиаторе. Один из них был с четырьмя ромбами на воротнике.
Стоящие возле столов обсуждали предложение прозектора – струнами пришить голову к туловищу, на глаз надеть черную повязку, лицо загримировать, чтобы те, которые придут поклониться праху погибшего командора Миолита, не содрогались бы, глядя на изуро дованное лицо.
Да, он не мог позвонить, товарищ Цыганский. И в половину две надцатого собравшиеся на заседание разошлись. Оно не состоялось совершенно так, как и сказал незнакомец на Патриарших прудах, ибо заседание величайшей важности, посвященное вопросам миро вой литературы, не могло состояться без председателя товарища Цыганского. А председательствовать тот человек, у которого документы залиты кровью, а голова лежит отдельно, – не может. И все разошлись кто куда.
А Бескудников и Боцман-Жорж решили спуститься вниз, в ресто ран, чтобы закусить на сон грядущий.
Писательский ресторан помещался в этом же доме Грибоедова (дом назван был Грибоедовским, так как, по преданию, он принадле жал некогда тетке Грибоедова. Впрочем, кажется, никакой тетки у Грибоедова не было), в подвале, и состоял летом из двух отделе ний – зимнего и летней веранды, над которою был устроен навес.
Ресторан был любим бесчисленными московскими писателями до крайности, и не одними, впрочем, писателями, а также и артиста ми, а также и лицами, профессии которых были неопределимы, да же и при длительном знакомстве.
В ресторане можно было получить все те блага, коих в повседнев ной своей жизни на квартирах люди искусства были в значительной степени лишены. Здесь можно было съесть порцию икорки, поло женной на лед, потребовать себе плотный бифштекс по-деревенски, закусить ветчинкой, сардинами, выпить водочки, закрыть ужин кружкой великолепного ледяного пива. И все это вежливо, на хоро шую ногу, при расторопных официантах. Ах, хорошо пиво в июль ский зной!
Как-то расправлялись крылья под тихий говорок официанта, ре комендующего прекрасный рыбец, начинало казаться, что это все так, ничего, что это как-нибудь уладится.
Мудреного ничего нет, что к полуночи ресторан был полон и Бес кудников, и Боцман- Жорж, и многие еще, кто пришел поздновато, места на веранде в саду уже не нашли, и им пришлось сидеть в зим нем помещении в духоте, где на столах горели лампы под разноцветными зонтами.
К полуночи ресторан загудел. Поплыл табачный дым, загремела посуда. А ровно в полночь в зимнем помещении, в подвале, в кото ром потолки были расписаны ассирийскими лошадьми с завитыми гривами, вкрадчиво и сладко ударил рояль, и в две минуты нельзя было узнать ресторана. Лица дрогнули и засветились, заулыбались лошади, кто-то спел «Аллилуйя», где-то с музыкальным звоном разле телся бокал, и тут же в подвале и на веранде заплясали. Играл опыт ный человек. Рояль разражался громом, затем стихал, потом с тон ких клавиш начинали сыпаться отчаянные, как бы предсмертные пе тушиные крики. Плясал солидный беллетрист Дорофеин, плясали какие-то бледные женщины, все одеяние которых состояло из то ненького куска дешевого шелка, который можно было смять в кулак и положить в карман, плясала Боцман-Жорж с поэтом Гречкиным Петром, плясал какой-то приезжий из Ростова Каротояк, самородок Иоанн Кронштадтский – поэт, плясали молодые люди неизвестных профессий с холодными глазами.
Последним заплясал какой-то с бородой, с пером зеленого лука в этой бороде, обняв тощую девочку лет шестнадцати с порочным лицом. В волнах грома слышно было, как кто-то кричал командным голосом, как в рупор, «пожарские, раз!».
И в полночь было видение. Пройдя через подвал, вышел на ве ранду под тент красавец во фраке, остановился и властным взглядом оглядел свое царство. Он был хорош, бриллиантовые перстни свер кали на его руках, от длинных ресниц ложилась тень у
