пре красной власти, чем власть кесаря Тиверия! – Голос Пилата, сорван ный и больной, разросся. – И не тебе, безумный преступник, рассуж дать о ней! – Пилат закричал по-латыни: – Оставьте меня с ним на едине, здесь оскорбление величества.
Конвой поднял копья, стуча подкованными калигами, вышел с балкона, остановился в саду, туда же вышел и секретарь, постарав шийся скрыть свое изумление.
Молчание на балконе некоторое время нарушала только замыс ловатая песня воды в фонтане. Пилат видел, как вздувалась над тру бочкой водяная тарелка, как отламывались ее края, как падали струйками.
Заговорил арестант первым.
– Я вижу, что совершилась какая-то беда из-за того, что юноша из Кириафа передал мои слова. У меня есть предчувствие, что с ним случится несчастье, и мне его очень жаль.
Пилат усмехнулся, и в этой усмешке была и злоба, и жалость.
– Я думаю, – сказал прокуратор, – что есть кое-кто на свете, кого бы тебе следовало пожалеть еще ранее Иуды из Кириафа. Ему при дется хуже, чем Иуде. Итак, Марк Крысобой, холодный и убежден ный палач, люди, которые тебя били и взяли на базаре за твои про поведи, разбойники Дисмас и Гестас, зарезавшие двух людей, и про вокатор Иуда – все они добрые люди?
– Да, – ответил арестант.
– И настанет царство истины?
– Настанет, игемон, -убежденно сказал Иешуа.
– Оно никогда не настанет! – вдруг закричал Пилат таким страш ным голосом, что Иешуа отшатнулся. Так кричал Пилат в Долине Дев своим всадникам слова: «Руби их! Руби их! Крысобой-великан попался!» Он еще повысил сорванный когда-то командный голос, выкликая слова так, чтобы их слышали в саду:
– Преступник, преступник, преступник!
Затем он понизил голос и сказал:
– Иешуа Га-Ноцри, веришь ли ты в богов?
– Верю в одного Бога, – ответил арестант.
– Так молись ему сейчас, изо всех сил молись, чтобы он помутил разум Каиафы. Если же этого не случится, Ешуа Га-Ноцри, ты сего дня умрешь! Жена, дети есть? – тоскливо спросил Пилат.
– Нет, я один.
– Ненавистный город, – пробормотал вдруг Пилат и передернул плечами, как будто озяб, а руки потер, как бы обливая их, – а тебя бы лучше зарезали накануне твоих речей, право, это было бы лучше!
– А ты меня бы лучше отпустил, игемон, – вдруг попросил арес тант, – за что ты меня хочешь убить?
Лицо Пилата исказилось судорогой, он обратил к Иешуа воспа ленные, в красных жилках белки глаз и сказал:
– Ты думаешь, несчастный, что римский прокуратор может отпу стить человека, говорившего то, что говорил ты? Безумец! Или ты думаешь, что я готов занять твое место? За что? Я твоих мыслей не разделяю! Нет! Довольно об этом! И слушай меня: если с этой мину ты ты произнесешь хоть одно слово с кем-нибудь, хоть одно слово, берегись меня! Не разжимай рта! Берегись!
– Игемон…
– Молчать! – вскричал Пилат и бешеным взором проводил лас точку, опять впорхнувшую на балкон. – Ко мне! – крикнул Пилат.
Когда на этот зов вернулся секретарь и конвой, Пилат объявил, что утверждает смертный приговор, вынесенный Синедрионом преступнику Иешуа Га- Ноцри. Секретарь торопливо записал сказан ное Пилатом.
Через минуту перед прокуратором стоял вызванный им кентурион Крысобой. Ему прокуратор сухо приказал сдать преступника дру гому кентуриону, накормить перед казнью, не бить, но заставить его молчать, а солдатам запретить под угрозою тяжкой кары говорить с преступником или даже отвечать на его вопросы.
По знаку Марка вокруг Иешуа сомкнулся конвой и вывел его с бал кона.
Когда же Крысобой вернулся, прокуратор приказал ему немед ленно отправить все, что нужно для казни, то есть столбы, цепи, в сопровождении легионеров на Лысую Гору.
Затем он вызвал к себе легата легиона, попросил его выстроить на площади у помоста лифостротона когорту для объявления приго вора осужденным преступникам и кроме того передать командиру кавалерийской алы, чтобы она была готова к отправлению на Лы сую Гору, чтобы ее оцепить.
Этим не ограничились распоряжения прокуратора. Сухим и без различным голосом он приказал секретарю пригласить к себе на по следнее совещание первосвященника Иосифа Каиафу, а затем, не много погодя, еще двух членов синедриона.
Когда солнце поднялось до самой высокой точки, до которой оно могло подняться, в саду дворца встретились наедине прокуратор и первосвященник иудейский Иосиф Каиафа. В саду было тихо, но острым слухом уловил прокуратор дальнее низкое ворчание, над которым взмывали по временам слабенькие крики, и понял, что там на площади, где возвышается каменный тяжкий помост – лифострон, уже скопилась в волнении толпа, ожидающая приговора над разбойниками, и в толпе этой кричат беспокойные продавцы воды.
Прокуратор начал с того, что пригласил первосвященника войти на балкон, в тень, но первосвященник извинился и отказался, со славшись на то, что закон не позволяет ему это сделать накануне пра здника.
Тогда Пилат заговорил. Он сказал, что разобрал дело и четверто го арестованного в эти дни, именно – Иешуа Га-Ноцри, и согласился с мнением Синедриона о том, что Га-Ноцри необходимо казнить, и утвердил смертный приговор.
Таким образом, к смертной казни, которая должна была испол ниться сегодня, приговорены четверо – Дисмас, Гестас, Вар-Равван и Га-Ноцри.
Первые двое взяты римской властью, числятся за прокуратором и, следовательно, о них здесь речь идти не будет.
Последние же – Вар-Равван и Га-Ноцри – взяты Синедрионом. Согласно закону, одного из двух преступников нужно будет отпус тить на свободу в честь наступающего сегодня великого праздника Пасхи.
Итак, прокуратор желает знать, кого из двух преступников жела ет освободить Синедрион – Вар-Раввана или Га- Ноцри?
Каиафа склонил голову, в знак того, что вопрос ему ясен, и тихо сказал:
– Синедрион просит отпустить Вар-Раввана.
Прокуратор знал, что ответит ему первосвященник, он твердо знал это, и задача его заключалась в том, чтобы показать, что ответ Каиафы вызывает его изумление.
Пилат это сделал, и сделал с большим искусством. Брови на над менном лице прокуратора приподнялись, он прямо в глаза поглядел первосвященнику с самым вежливым изумлением.
– Признаюсь, этот ответ меня немного удивил, – сказал мягко прокуратор, – боюсь, нет ли здесь недоразумения?
Пилат объяснился. Римская власть ничуть не покушается на право духовной местной власти, об этом и говорить нечего, и первосвящен нику это хорошо известно, но в данном случае налицо, по-видимому, ошибка. И в исправлении этой ошибки римская власть заинтересована.
В самом деле: преступления Вар-Раввана и Га-Ноцри совершенно не сравнимы по тяжести. Если второй повинен в произнесении не лепых речей, смутивших народ в Ершалаиме и в других местах, то первый, виновный в том же самом, безмерно отяготил себя пря мым призывом к мятежу и, мало того, убийством двух человек город ской стражи при попытке взять его.
Кроме того: малейшего соприкосновения с Га-Ноцри совершен но достаточно, чтобы убедиться в невменяемости его.
В силу всего изложенного прокуратор просит первосвященника пересмотреть решение и оставить на свободе того из двух осужден ных, кто менее опасен, а таким, без сомнения, является второй – Га-Ноцри. Итак?
Кайфа прямо посмотрел в глаза Пилату и сказал тихим, но твер дым голосом, что Синедрион внимательнейшим образом ознако мившись с делом, вторично просит об освобождении Вар- Раввана.
Пилат несколько изменился в лице; но вся игра его должна была быть построена на полном спокойствии, и поэтому, так же тихо и равнодушно, он сказал:
– Как? Даже после ходатайства? Ходатайства того, в лице которого говорит римская власть? Первосвященник, повторите в третий раз!
– И в третий раз мы просим об освобождении Вар-Раввана, – отозвался Каиафа.
Все было кончено, это было ясно, и говорить более было не о чем. Га-Ноцри уходил навсегда, и страшные злые боли прокуратора неко му излечить; от них нет средства, кроме смерти. Но не эта мысль по разила сейчас Пилата. Он тотчас постарался ее объяснить, и первое же объяснение было странно: смутно показалось, что он чего-то не договорил с осужденным, а может быть, чего-то не дослушал.
Пилат прогнал эту мысль, и она улетела в одно мгновение, как и прилетела. Она улетела, и тоска осталась необъясненной, ибо не могла же ее объяснить мелькнувшая как молния и тоже пропавшая моментально какая-то краткая мысль: «Бессмертие… пришло бес смертие». Чье бессмертие пришло, не понял прокуратор, но мысль об этом загадочном бессмертии заставила его похолодеть.
– Хорошо, – произнес Пилат, – да будет по закону и да будет повашему, первосвященник. Сегодня Иешуа Га-Ноцри умрет.
Тут Пилат оглянулся, окинул взором видимый ему мир и удивился: пропал зацветающий розовый куст рядом, пропали кипарисы и гра натовое дерево, исчезла медная статуя в зелени, как и сама зелень. Поплыла вместо всего этого какая-то багровая гуща, в ней закачались зеленые водоросли и двинулись куда-то, а вместе с ними двинул ся и сам Пилат. Теперь его уносил, душа и обжигая, самый страшный гнев, гнев бессилия.
– Тесно мне, – вымолвил Пилат, и голос его был тонок, – тесно мне!
Он холодною, влажной рукой рванул пряжку с ворота плаща, и та упала на золотой песок. Он обратил на Каиафу глаза, ослепленные внутренней темною кровью, поднялся со скамьи.
Вслед за ним поднялся и Каиафа.
– Сегодня душно, – печально и сочувственно отозвался Каиафа, предвидя все муки, которые еще предстоят, и подумал: «О, какой страшный месяц
