никаких.
Я вернулся в палату. Снова сел на кровать и облокотился о стену. Мне стало вдруг очень смешно. Но вовсе не потому, что я окончательно рехнулся, хотя, признаюсь, такая мысль и промелькнула сначала в мозгу. Но я сразу отбросил ее, как и предположение об очень связном и дословно запомнившемся сне. Нет. Я понял, что со мной сыграли в поддавки. Не знаю уж только зачем. Пожалели, или понравился я им? Но кому «им»? И зачем со мной во что-то играть? А может, это и не игра вовсе… Просто решили использовать меня в виде этакого программного дебаггера-отладчика? Или, например, бета-тестера… Да какая разница! Главное, мне дали понять, что я на верном пути.
– Ха! Николай, блин!.. – хохотнул я. – Юный программист-любитель!..
На удивление, меня выписали почти без разговоров. Только потребовали дать расписку, что я настоял на досрочной выписке сам. Выдали одежду, вернули документы и даже деньги. Я не помнил, конечно, сколько их у меня оставалось, но и того что было вполне хватало на билет домой.
Я подумал, не заехать ли в деревню за оставленными вещами, но терять времени так не хотелось! Да и какие там вещи… И остались ли они вообще… Немного жаль было только спиннинг, но рыбачить в ближайшее время я все равно не собирался. Тем более, если я вернусь на месяц назад и «перепишу» программу – все в таком случае изменится.
И я поехал сразу домой. А уже подходя к дому, внезапно почувствовал страх. Необъяснимый, но почти физически ощутимый. Говорят «душа ушла в пятки». У меня же, напротив, нечто холодное и липкое поднялось от пяток до самой макушки, буквально заставив на ней шевельнуться волосы. Чего я испугался? Того, что погибшая Ольга окажется дома? Или наоборот, что мертвая пустота квартиры, дарившей когда-то тепло и счастье нам двоим, сожмет ледяными тисками мое сердце и раздавит его?
Я не стал заниматься психологическим самокопанием, а просто развернулся и пошел к Валентине Ивановне.
Теща была дома. За этот месяц она очень постарела. Еще совсем недавно Валентина Ивановна гордилась тем, что ей не нужно подкрашивать волосы – седина почти не трогала их. Теперь же Олина мама была совершенно седой.
Она кинулась ко мне, прижалась к моей груди и тихо заплакала, вздрагивая худенькими плечами. Я не знал, что сказать, куда деть руки…
Впрочем, это продолжалось недолго. Валентина Ивановна отстранилась, заглянула мне в глаза, провела по небритой щеке ладонью.
– Похудел-то как, Сашенька!..
– Ничего, Валентина Ивановна, ничего… – забормотал я. – Как вы?
– А что со мной будет? – дернула плечами теща. А потом взмахнула руками и потянула меня к дивану: – Садись! Садись давай! Ведь ты же и не долечился, наверное? Сбежал? Признайся!
– Да нет, почему?.. – смутился я, усаживаясь на диван. – Я выздоровел, выписали вот…
Валентина Ивановна присела рядом, положила мне на плечо руку.
– Я ведь была у тебя. Не пустили… Совсем ты плох был, дружочек!..
– Да, мне говорили, что вы приходили. Спасибо, что навестили.
Так мы долго и говорили – ни о чем. Боясь подступиться к страшной для нас обоих теме и в то же время страстно желая этого.
Первой не выдержала теща:
– Сашенька… Ты ведь оттуда… Не слышно чего-нибудь об Оле?.. Не нашли ее?
– Нет, – сказал я, опуская глаза. А потом решительно дернул головой, посмотрел на Валентину Ивановну и выпалил: – Я ведь тоже у вас хочу об Ольге спросить. То, что она лучше всех на свете, я знаю. И вы тоже знаете. Но она ведь не просто лучше, потому что она наша с вами… что она родная… любимая… Она ведь – настоящее чудо, правда? Добрая волшебница!..
Я привел это сравнение совершенно случайно, не вкладывая в него никакого двойного смысла. Но Валентина Ивановна внезапно вздрогнула, вскочила с дивана и посмотрела на меня так, словно я и впрямь воскрес из мертвых.
– Т-ты знаешь?.. – прошептала она трясущимися губами.
– Что? – я тоже поднялся. – Что я должен знать?..
– Нет, ничего… – опомнилась теща и устало опустилась на диван. – Ничего… – Она снова подскочила и метнулась на кухню. – Ой, заговорила я тебя, а ты ведь голодный с дороги! Сейчас я, Сашенька, сейчас… Вот у меня и супчик сварен, и рыбки я нажарила. Как будто чувствовала, что ты приедешь!
– Валентина Ивановна, – вошел я следом за тещей на кухню. – Супчик и рыбка – это хорошо. Только вы мне все же ответьте: что я должен знать об Оле? Или не должен, но все равно не знаю… А вы знаете. Так ведь? Я тоже хочу знать это. Мне это
Теща продолжала молча возиться у плиты, гремя посудой. Я терпеливо ждал. И дождался.
– Да что уж теперь… – вздохнула Валентина Ивановна. – Умела Олечка делать чудеса. Нечасто, правда… Всего я и не помню, да не всегда и понимала, что это дочкиных рук дело. Ну, не рук, конечно, а чего – я и догадываться боюсь… Но один случай мне запомнился хорошо. Оле тогда лет восемь было, не больше. Мне муж в последний свой год чашку подарил, большую, красивую, с солнышком нарисованным. Он чувствовал уже, что недолго ему осталось – подарил эту чашку и говорит: «Ну вот, Валюша, солнышко мое, будешь потом чаек пить и меня вспоминать…» – Теща тихонечко всхлипнула, приложила к глазам край фартука, и продолжила рассказ дальше: – Так вот, Оля эту чашку разбила. Я ей ее и трогать запрещала, но вот… А может и не брала она эту чашку, а задела только. Только пришла я с работы, собралась чаю попить, а чашки нет. Я все полки обыскала, хотя всегда ее в одно место ставила. И Оли дома нет, хотя поздно уже было… Вот тогда я и подумала, что дочка чашку разбила, испугалась и убежала. Я уже не столько из-за чашки переживала, сколько из-за дочери. Уже и дома не сиделось – вышла на улицу. Стемнело уже, фонари зажглись. И так вышло, что я под ноги глянула, а на земле осколок белеет, с кусочком нарисованного солнышка. Видать, пошла Ольга осколки выбрасывать, да один обронила. Подняла я его, в карман положила, а тут смотрю – и Оля идет. Я думала, она плакать станет, прощенья просить, собралась ее пожалеть – все-таки чашка хоть и дорога мне, а ребенок дороже. Только дочка плакать и не собиралась. Увидела меня, подбежала, улыбается. И стала мне что-то про подружек рассказывать, как они играли интересно, что и о времени забыли. А мне так обидно стало, что Ольга мне про чашку не признается – я возьми да спроси. Оля глаза большие сделала: «Какая чашка?..» Ну, тут я совсем из себя вышла, чуть руку на нее не подняла за вранье. А про осколок-то в кармане и забыла сгоряча. Ольга вырвалась от меня, в подъезд забежала и поскакала по лестнице вверх. Я поднялась за ней, в квартиру зашла, а дочка меня за руку тянет на кухню: «Эта, что ли, чашка?» Я гляжу – и глазам не верю: чашка моя, любимым мужем дареная, посреди стола стоит, и солнышко с ее бока мне улыбается!.. Если бы не осколок, что в кармане лежал, я бы на рассеянность свою подумала, конечно: мол, везде искала, а прямо под носом увидеть не могла. Но про осколок этот я как раз и вспомнила. Достала из кармана и молча Оле показываю. Та вспыхнула – ярче солнышка на чашке – и в комнату свою убежала. А я чашку в руки взяла и донышком вверх перевернула. Там пятнышко приметное было – голубенькая краска чуток подтекла… Ведь я-то что подумала: Оля пошла по магазинам бродить и нашла такую же чашку… Хотя прошло-то уже лет пять тогда, как Валера мне ее подарил, да и где бы Олечка денег взяла? Только пятнышко-то на месте оказалось.
– И что Ольга? Созналась? – выдохнул я.
– А я и не спрашивала. Страшно мне стало. И Оля ничего мне говорить сама не стала. Я даже в дневник ее заглянула, хоть и знаю, что нельзя это делать, некрасиво очень… Но не удержалась…
– Ольга вела дневник? – удивился я.
– Всегда вела. Как писать научилась. У меня все ее тетрадки собраны. Но я не читаю. Я… Олюшку жду… Все думаю – если начну их читать, значит, признаю Олину гибель…
– А мне дайте!.. – внезапно охрипнув, просипел я.
– И тебе не дам, – помотала головой теща. – Пока не дам… Подождем еще. Не сердись только, Саша.
