морщинами коричневым лицом и пронзительно-голубыми глазами. Грегорио был капитаном шхуны Хема «Пилар», рыбачил с ним, готовил еду (любимым блюдом писателя были спагетти под черным соусом), знал все его секреты. С него Хем писал Эдди в романе «Острова в океане», да и старый рыбак в «Старике и море» как две капли воды напоминает Грегорио… Папа провел с ним несколько дней, расспрашивая о своем кумире. Чем больше он о Старике узнавал (Стариком — «Вьехо» писателя называли друзья кубинцы), — как тот не терпел ложь, старался делать добро, дисциплинированно работал, хулиганил с молоденькими американскими туристками, тем явственнее ощущал присутствие Хема. Казалось, что тот вот-вот выйдет из своего светлого дома с английскими креслами в цветочек, рогами косуль и оленей на стенах, огромной библиотекой, и подсядет, улыбаясь, к ним… Грегорио пригласил отца на рыбалку, и они поймали огромную рыбу-пилу с длиннющим острым носом — таких в свое время ловил Хем. О той встрече отец написал один из лучших своих рассказов «Грегорио — друг Эрнесто», в котором мне очень нравится фраза: «Мир, лишенный ночных штормов и циклонов, которые задувают с Сан-Сальвадора, кончился бы, захирел от тоски и ленивого однообразия».
Папа прошел по Парижу Хемингуэя, отыскав его крохотную квартирку на рю Конт Эскарп. Посидел в знаменитом кафе «Клозери де Лила», где тот писал за чашкой кофе. Открыл Дарье и мне Испанию Хема — искреннюю, добрую, полную надежды и ощущения праздника. Он узнал о Хеме так много и написал о нем так искренне и хорошо, как может написать только друг…
В папином крымском доме-музее в Мухалатке висят четыре фото Хема: с Грегорио — на рыбалке, с Мэри — в саду, с Карменом — в Испании 36-го и большой фотопортрет. Заинтригованные обилием изображений бородатого американца, посетители просят разъяснений, и старенькая смотрительница Лидия Борисовна с важным видом, старательно произнося трудную иностранную фамилию, отвечает: «Так ведь Хемингуэй был большим другом Юлиана Семеновича!» По-моему, она говорит чистую правду.
Сын Дона Антонио — министра юстиции Испании в первом постфранкистском правительстве, Хуан в молодости был откровенно левым. На первом курсе университета тайная полиция Франко арестовала его за участие в подпольной студенческой организации, ставившей своей целью реформу общества и свободу слова и собраний (при генералиссимусе надо было получать разрешение секретной полиции на собрание, если встречалось больше пяти человек). Шесть месяцев Хуан отсидел в тюрьме, а потом его выслали к отцу — тогда послу Испании в Вашингтоне — «на перевоспитание».
Папа познакомился с Хуаном в Мадриде в самом начале семидесятых, и они стали неразлучны. Красавец, умница, отец семерых детей, Хуан полюбил Россию и поверил в возможность иметь с русскими дело. Раз папа организовал ему и его отцу поездку — не туристическую, а человеческую, по Союзу. Они пролетели над безбрежными полями Ставрополья на вертолете: добрый папин друг Леонид Поздняков, работавший в ту пору заместителем председателя крайисполкома, договорился с сельскохозяйственной авиацией. Потом поднялись пешком к Приэльбрусью, завезли в крохотную избушку — без электричества, на берегу тихой реки, к пасечнику, угощавшему каким-то удивительным медом, напоенным запахом трав. Шофер газика отвел папу в сторону: «Нельзя здесь испанцев на ночь оставлять, неудобно». — «Почему?» — «До ветру надо к тыну бегать. Стыдно, как дикие. Опозорят нас потом в буржуазной прессе».
Дон Антонио Гарригес в прессе нашу страну поднял, первым открыто и громко заявив: «Вне и без деловых и культурных связей с великим евроазиатским государством будущее Европы невозможно». Тогда же он выдал Хуану денег, помог создать фирму и благословил на бизнес с Советским Союзом. Бедный Хуан… В какие только двери Минвнешторга он не стучался! Как старался помочь ему папа! Отказывали любому предложению Хуана — как бы интересно оно ни было: «Он — папенькин сынок, к тому же перевоспитан ЦРУ!» Ему отказывали мягко, улыбчиво, ссылаясь на временные трудности и пустяшные неувязки.
На третий день после смерти Франко, в декабре 76-го года, папа с Хуаном вылетели из Москвы в Мадрид и провозгласили создание «Общества культурных связей Испания — СССР». Их мечтой было организовать обмен выставками: Прадо — в Москву, Третьяковку — в Мадрид, но снова они наткнулись на стену. Лишь один человек отнесся к проекту с пониманием — Екатерина Алексеевна Фурцева, выведенная из Политбюро «хрущевистка». Выслушав отца, она вздохнула: «Идея прекрасная, помогу, чем могу… Теперь мне легче помогать. — Она встала из-за стола, подошла к окну, выходившему на улицу Куйбышева, поманила папу пальцем и, понизив голос, прошептала: — Когда я была там, — Екатерина Алексеевна подняла глаза к потолку, — сердце атрофировалось, только холодная логика! „Кому понравиться, кто возразит“, — постоянная балансировка, как на канате… Мне теперь легче помогать, — еще тише договорила она, горестно добавив, как папе показалось, самой себе, — стараться во всяком случае. Хоть часть грехов простится за это старание, — грустно улыбнувшись, закончила она. — Давайте попробуем».
Попробовали. Ничего не вышло.
А сколько Хуан сделал для России! Многих художников, писателей, ученых принимал в Мадриде!.. Два деятельных мечтателя — испанский бизнесмен и российский писатель — не выпуская сигарету изо рта, строили бесконечные планы и схемы, всегда натыкаясь на «нет!».
…Хуан умер от разрыва сердца сорокасемилетним, незадолго до начала перестройки: бизнес с Союзом поставил его на грань банкротства и разрушил надежду — он очень верил русским, когда начинал. Его братья, завязанные на крупные американские фирмы, преуспели.
…Мы с папой навестили его вдову Кармен в ее мадридском доме в 88-м. Поджарая, спокойная, она встретила нас доброжелательно. Никаких слез, никаких жалоб — достоинство прежде всего, но в смолянисто-черных глазах вспыхнули пару раз угольки обиды. Не на папу, на Россию. Да и как могло быть иначе — ее младшему сыну, так похожему на Хуана, — их седьмому ребенку, только исполнилось десять лет.
В Союзе, когда писатель становился очень известен, в определенных кругах принималось решение за ним приглядывать — «доверяй, но проверяй». Обычно выбор падал на человека, вхожего в дом, так проще.
Рита в молодости готовилась в актрисы. Пикантная брюнетка с нежным румянцем и чудесными черными глазами, отплясывала она с Симоновым на студенческих вечерах, но, выскочив замуж за сына влиятельного чиновника, актерство бросила. Разведясь, снова вышла замуж, родила дочь, снова развелась. Ей не везло с мужчинами. Дочь выросла и уехала, выйдя замуж за иностранца из соцлагеря. Рита осталась одна, страшно растолстела и пристрастилась ходить на похороны. Успокаивало ли ее это, давая возможность почувствовать себя живой, а значит, счастливой, или нравилась ей атмосфера минутного единения людей перед лицом неизбежного — не знаю. Но к нам она всегда приходила с похорон радостная, подробно рассказывая маме, которая об этом не просила, кого хоронили, кто присутствовал, что говорил на прощание. Однажды ввалилась в дом, задыхаясь от смеха и крича: «Держите меня! У меня сотрясение пупа! Нет, такое сказать невозможно, нет!» Оказалось, что провожая в последний путь умершего, один его приятель закончил длинную речь словами: «Будь здоров, дорогой товарищ!»
С годами Рита стала окончательно своей. Выпив, папа материл при ней некоторых членов ЦК и обзывал Суслова фашистской мордой и серым кардиналом — Рита хихикала в углу, зябко кутаясь в шаль, и ничего не говорила. С ней справляли Новый год, принимали друзей-иностранцев, праздновали дни рождения. Рита ездила со мной на Пахру и на Николину Гору к Наталье Петровне, где, обжигая себе руки кипящим маслом, она готовила обед, пела на кухне оперные арии и поила меня чаем: «Боже мой, смотрите, какая у Олечки жажда! Наталья Петровна, посмотрите же, — даю ей третью чашку, а она все пьет. Девочка чуть не заболела от обезвоживания!»
Много лет спустя Рита готовила меня к поступлению в Щукинское училище. Не будь ее — провалилась бы я с треском, несмотря на папину помощь. Отец позвонил тогда Юрию Васильевичу Катину-Ярцеву и печально сказал: «Моя младшая решила в актрисы пойти». — «Дура! — мудро ответил Юрий Васильевич и, помолчав, добавил: — Ладно, пусть приходит, посмотрим».
Рита натаскивала меня на стихотворение Пушкина «Младой Дафнис…». Читала я перед великой актрисой Верой Павловной Львовой — крохотной восьмидесятилетней старушкой. Зажатая, с пылающими щеками, завалила басню, потом прозу, начала читать Пушкина, и глаза Львовой за толстыми стеклами старомодных очков заблестели и, улыбаясь, она дослушала до конца. Выйдя, я припала к двери, нервно кусая ногти. «Ну, прозу она читала — говно, — донесся до меня тоненький голосок Львовой, делившейся
