— Стареет. Скоро на прикол станет, — пренебрежительно кивнул ему вслед Дайльтон, давая понять Пуэйлю, что держится с ним доверительно. — Ну, рассказывай, где был, где пропадал. Ты так неожиданно уехал.
«Сбежал от твоих убийц», — мысленно ответил Пуэйль, но улыбнулся и сказал:
— Был во многих гаванях, много миль прошел. И решил тут, на Гавайях, закончить свое плавание.
— А не рано ли тебе паруса убирать? — Дайльтон понял, что Пуэйль не хочет рассказывать о себе, о том, где был. Да это и не интересовало президента. Ему было достаточно, что Пуэйль нигде ничего о нем и его делах не болтал. Вот почему Дайльтон сейчас прямо сказал:
— Ты, Фердинандо, можешь быть нем, как мертвый кит. Поэтому я хочу, чтобы наша дружба продолжалась.
Авантюрист неторопливо поднял глаза от бокала и, встретившись взглядом с Дайльтоном, ответил:
— При хорошей погоде могу выйти в рейс! Порт назначения?
— Хотя бы Норвегия, — полувопросительно сказал Дайльтон.
— При попутном ветре туда можно быстро дойти! — Пуэйль уже чувствовал, что встреча, которой он опасался, сулит доход.
— Золотом ветре! — засмеялся президент и поднял бокал. — Готовься выбирать якорь!
Они чокнулись. Дайльтон заметил, что у Пуэйля дрожит рука. «Боится меня, — удовлетворенно отметил президент. — Будет служить».
Они выпили. Затягиваясь сигарой, Дайльтон уже тоном приказа заговорил:
— Поедешь в Тенсберг…
Прикрываясь варежками от колкого снега, бьющего в лицо, Клементьев и Северов шли по берегу бухты Гайдамачик. Пурга налетела внезапно. Еще утром с мутно-белесого неба ярко светило солнце, а после полудня с севера из-за дальних сопок потянул холодный ветер, и вдруг обрушилась пурга. Снег летел со всех сторон, смерчами крутился в воздухе, бил в лицо. В бухточке за пеленой снега едва виднелся силуэт китобойца. Северов остановился у крайнего сарая на косе, и прижался к деревянной стене. Здесь, в затишье, можно было перевести дыхание. Он снял варежку, обтер красное лицо, соскреб с бровей уже успевший обратиться в ледяную корку налипший снег. Его примеру последовал и Клементьев.
— Ну и погодка! — прокричал он, наклоняясь к Северову. — Зима разъярилась!
— Надолго задуло, — закивал тот и, протянув руку вперед, указал через бухточку на западный берег. — Но завод наш не снесет!
Клементьев вгляделся в мечущуюся снежную муть и усмехнулся: «Завод. Как это громко звучит, а на деле…» Но он был доволен. Друзья только что закончили осмотр построек. Северов превзошел все ожидания Георгия Георгиевича. Он так умело взялся за строительство, что сараи и длинный барак на западном берегу, в котором к весне сложат печи и установят салотопенные котлы, выросли, как по волшебству. Два месяца назад здесь был пустынный дикий берег, а сейчас тут люди…
— Идемте к бондарям! — стараясь пересилить вой пурги, закричал Северов и, глубже натянув на глаза шапку, двинулся вдоль стены сарая. Едва они достигли угла, как на них набросился новый порыв ветра. Нагнувшись, моряки медленно шли вперед. Северов первым достиг двери, рванул ее, пропустил Клементьева и быстро вошел следом. Дверь под напором ветра с треском захлопнулась, и моряки оказались в тишине и тепле. Клементьев огляделся. Около печки, сложенной из валунов, сидело несколько человек. При виде Клементьева и Северова они встали. Вперед выступил низкорослый мужик в рваном овчинном полушубке.
— Здравия желаем, ваше благородие, — сказал он почти весело. — Завыла, седая. Эх, расходилась!
У говорившего были очень редкие светлые брови над маленькими глазами и такие же редкие усы, которые обегали рот и переходили в тощую бороденку. Над влажными губами выдавался большой нос.
— Здравствуй, Устин Григорьевич. — Северов протянул ему руку.
Тот осторожно ее пожал, смотря на Клементьева, отряхивавшегося от снега. Пурпуровый свет, падавший из открытой печи, придавал всему нереальную окраску. Лицо Устина Григорьевича поражало неподвижностью. И только живые, умные глаза делали его мудрым. Клементьеву казалось, что человек в полушубке ведет какой-то оживленный, но молчаливый разговор. Разговор очень важный и серьезный.
— Это наш бондарь, мастер Кошкарев, — представил Северов мужика капитану, с которым Клементьев еще не был знаком.
— Приходилось бочки делать? — поинтересовался Георгий Георгиевич, не зная, о чем и как заговорить с этим человеком.
— Дело нехитрое, — усмехнулся Кошкарев. — Вот такие, что ли, надобны?
Он подошел к печке и указал на две бочки, которые служили для мужиков сиденьем. Клементьев увидел, что это были бочонки для китового сала. В каждый входило по баррелю. Северов сказал:
— Это я им доставил для образца.
— Такие и такой же крепости, — похлопал Клементьев по одному бочонку и указал на выжженное клеймо. — Видите, тут по-английски написано, что сделано в Ситхе.
— Гдей-то? — спросил кто-то из мужиков.
— В Америке, — уточнил Клементьев, не замечая, как при упоминании Ситхи у Северова омрачилось лицо. — Это очень хорошие бочонки. Вот такие и делайте.
— Отец-то хотя и мой, да ум у меня свой, — проговорил насмешливо Кошкарев.
— Что? — не понял Георгий Георгиевич. — О чем вы это?
— О нем же, — похлопал в свою очередь бочонок Кошкарев. — Тяжеловат. Клепка-то толста.
Он постучал крепким желтым ногтем по бочонку. Клементьев предостерегающе сказал:
— Это чтобы при погрузках не треснул. Баррель жиру — тяжеловато.
— Чего-с? — переспросил Кошкарев. Клементьев объяснил.
— Ага, — кивнул бондарь и указал на штабеля досок и чурок, заполнявших сарай.
— Из здешнего лесу, как вода уйдет, просохнет, значит, бочонки по душе будут вашей милости, — заговорил Кошкарев. — За крепость душу ставим.
Бондарь говорил так спокойно, что Клементьев проникся уверенностью, что с бочонками у них будет все в порядке. Северов в беседе не принимал участия. Он курил в стороне, погруженный в свои думы. Воспоминания о Ситхе, о Лизе вернули его на много лет назад.
Клементьев присматривался к рабочим. Это были переселенцы из России. Прибыв на новые места, или, как они говорили, на «зеленый клин», переселенцы оказались без кола, без двора, многие голодали. Вот почему они с такой охотой пошли на строительство в бухту Гайдамак.
— Ему бы прозываться Задушкино, — скаламбурил Кошкарев, отвечая на расспросы Клементьева. — Нонче много крестов поставили на погосте.
В сарае стало тихо. Клементьев сочувственно спросил:
— Плохо?
— Да куда уж дальше, — махнул рукой Кошкарев. — На старости две радости: и с горбом, и с бельмом.
Мужики засмеялись. Улыбнулся и Клементьев:
— Весел ты, Устин Григорьевич.
— За его языком не ускачешь и босиком, — сказал старик, что сидел на корточках перед печкой и подкладывал дрова.
— Значит, рыбу-кит будете ловить? — спросил Кошкарев. — Вот ушицы поедим.
— Щей мясных да котлет отбивных вдосталь будет, — пообещал Клементьев, и когда стихли удивленные возгласы, коротко рассказал о китах, потом поинтересовался: — До весны харчей вам хватит?
— Алексей Иванович потрафил, — Кошкарев с благодарностью посмотрел на Северова. — Вот ежели бы нам ружьецо. Тут зверя много, да и, неровен час, лихой человек забредет. Места глухие…
— Ружье-то знаешь? — спросил Клементьев.
