…Абезгауз с трудом сдерживал свое бешенство. На рассвете «Геннадий Невельской» вышел в открытое море. Утром Клементьев, указав штурвальному курс, быстро и ловко, как опытный матрос, поднялся по выбленкам[42] в бочку, укрепленную на фок-мачте. Усевшись поудобнее, он стал осматривать море.
Ветер был слабый, и невысокие волны лениво колыхались, изредка вспенивались, покачивая судно. Зимнее небо закрывалось серыми облаками, а между ними проглядывалась светло-синяя, почти лазоревая бесконечность. От нее шло какое-то праздничное сияние. Солнце, показываясь из-за облаков, заливало все вокруг прозрачными потоками света, которые словно уходили в воду, заставляя ее искриться.
Клементьев не мог не признаться себе, что он очень волнуется. Здесь, наверху, было прохладнее. Капитан с нетерпением осматривал море, часто прикладывал к глазам бинокль. Но видел он лишь бесчисленные, так похожие друг на друга волны. Изредка скользнет над ними чайка или чуть больше других вздыбится какая-нибудь волна, заставив дрогнуть, сильнее забиться сердце Георгия Георгиевича. И снова однообразный гул моря, скучный, утомительный для глаз бег волн.
Ингвалл поднялся на палубу, энергичным быстрым шагом подошел к гарпунной пушке и начал готовить ее к стрельбе, Фрол Севастьянович помогал. Пушка немногим отличалась от той, что была на шхуне «Мария», — короткоствольная, на крепком лафете.
Едва с пушки был снят чехол, как Ингвалл забыл обо всем — и о своем страхе, и о предупреждении Лиги гарпунеров, и о том, что море готово всегда защитить его, спрятать. Он, как в лучшие дни, хлопотал у пушки — закладывал в ствол заряд порода, забивая его каучуковым пыжом, вставлял гарпун, проверял, надежно ли он принайтовлен к пеньковому линю, как линь уложен в трюме, в носовой камере… Исчезла обычная сумрачность гарпунера. Глаза стали веселыми, жизнерадостными. Он говорил с Ходовым на странной смеси слов из различных языков. Два китобоя отлично понимали друг друга, помогая себе в объяснениях жестами.
«Норвежец-то оттаял, — думал Ходов, затем сам себе пояснил: — Без дела и сердце замерзнет, коркой ледяной обрастет».
Он достал кисет и протянул его Ингваллу:
— Набей трубку. Табакко вери гуд[43].
— Сэнк ю![44] — поблагодарил гарпунер и опустил свою огромную трубку в кисет.
Наслаждаясь дымом, старые моряки вглядывались в море. Китов пока не было видно, но это не тревожило ни Ингвалла, ни Ходова. Они привыкли к долгим часам терпения.
Абезгауз с мостика следил за гарпунером. «Проклятый норвежец, кажется, будет бить китов, — думал он. — Неужели не испугался записки?» Штурвальный задумался над тем, как помешать охоте, если киты будут обнаружены, и решил: «Когда Ингвалл будет стрелять, я чуть изменю курс судна».
Около полудня Клементьев крикнул из бочки взволнованно и даже как-то по-юношески задорно:
— Фонтаны китов! Лево руля!
Абезгауз переложил штурвал. «Геннадий Невельской» пошел прямо на восток, но Клементьев отдал новую команду:
— Чуть лево! Так, так держать!
На палубе стало тихо. Все устремили взгляды на море, искали фонтаны. Люди тихо переговаривались, точно боялись испугать китов. Ингвалл выбил трубку о леер и сунул ее в карман. Сердце его забилось чаще. Он, чуть сощурив глаза, скользил взглядом по волнам. Но киты, видимо, были далеко, и с палубы их еще нельзя было увидеть. «Киты, киты», — думал Ингвалл, и его руки легли на ручку пушки, готовые в любую секунду нажать на спусковой крючок.
Ходов с тревогой взглянул на фок-мачту: «Не ошибся ли капитан?» Клементьев не отрывал бинокля от глаз. Он рассматривал китовое стадо. «Геннадий Невельской» шел быстро, и теперь уже хорошо были видны не только широкие и пушистые фонтаны, которые взлетали над морем на сажень и даже выше, но и черно-бурые продолговатые тела с многочисленными светлыми пятнами.
Заметили фонтаны и с палубы. Оттуда до Клементьева донеслись голоса:
— Вот киты! Фонтаны!.. Семь!.. Нет, восемь!.. Клементьев спустился с фок-мачты и подошел к Ингваллу.
— Начнем охоту? — Голос у него был торжественный.
— Да, капитан, — кивнул норвежец.
— Я стану за штурвал, — сказал Клементьев.
— Следите за моими сигналами. — Ингвалл уже не смотрел на капитана. Его глаза были устремлены на приближающееся стадо китов. И когда китов можно было хорошо рассмотреть, у Ингвалла на лице промелькнуло разочарование: «Серые киты». Эти непугливые животные были мелкой добычей и не доставляли охотнику обычного наслаждения. Они были легки на гарпун.
Животные двигались по направлению к берегу. Размеры их установить было трудно — большая часть тела скрывалась в воде. И только тогда, когда кит начинал нырять, можно было определить, что он около десяти или двенадцати метров длиной. Появляясь на поверхности, животное выбрасывало двойные фонтаны по четыре — шесть через каждые восемь — десять минут.
Ингвалл обернулся в сторону мостика и поднял руку, призывая капитана к вниманию. В это время Клементьев говорил Абезгаузу:
— Вы отдыхайте. Я стану за штурвал.
— Но, капитан… — начал Петер и сжал рукоятки штурвала.
— Уйдите! — повысил голос Георгий Георгиевич. Абезгауз попробовал упорствовать:
— Вы же не бывали еще на охоте. Посмотрите, как я…
— Прочь от штурвала! — почти прорычал Клементьев. — Выполняйте приказ капитана!
А Ингвалл уже приказывал:
— Лево руля! Ход средний!
Все смотрели на мостик, не понимая, что там происходит. Клементьев шагнул к штурвалу, и если бы Абезгауз в это мгновение не отступил, он был бы отброшен.
Судно отклонилось от курса, и Ингвалл выругался. Охота начиналась плохо. Но тут штурвал оказался в руках Клементьева, и судно пошло ровно. Георгий Георгиевич, уже забыв о стычке с Абезгаузом, собрал все внимание. Ингвалл то рукой, то голосом отдавал приказания, и Клементьев, послушно выполняя их, подводил судно к стаду. Оно шло наперерез курсу «Геннадия Невельского».
Это использовал Ингвалл. Он припал к пушке, целился. Сейчас норвежец ничего не слышал, кроме шума фонтанов, ничего не видел, кроме черно-бурых полосатых спин животных. На палубу донесся запах фонтанов, напоминавший запах свежих огурцов.
Моряки смотрели на блестевшие в солнечном свете мокрые, блестящие, точно покрытые лаком, спины животных. «Что же он медлит? — нетерпеливо думал Клементьев. — Киты-то вон, рукой подать!» Он с трудом удержался, чтобы не закричать гарпунеру. Ему казалось, что киты сейчас уйдут, и тогда их не догнать. В оцепенении находились и другие моряки. Ходов крепко стиснул зубами мундштук трубки. Ему тоже хотелось поторопить гарпунера. Ингвалл все медлил. Вот мимо судна прошел один кит, за ним — второй, третий…
Абезгауз злорадно подумал: «Кажется, Ингвалл помнит о записке, о Лиге».
Штурвальный метнул взгляд на Клементьева: «Посмотри на китов, посмотри», — и тут же испуганно вздрогнул. Гарпун со свистом вылетел из ствола пушки, спирально разматывая за собой линь. Грохот выстрела еще не утих, как крупный кит рванулся, как бы пытаясь выпрыгнуть из воды, но тут же забился, подняв фонтан брызг, и пошел в глубину.
Вода окрасилась кровью. Гарпун глубоко засел в теле кита и сейчас тащил за собой линь.
— Стопинг! — приказал Ингвалл, и судно, шедшее самым тихим ходом, почти остановилось.
— Попал! Попал! — шумели на палубе возбужденные матросы. — Есть!
Азартом горели их глаза, лица были разгорячены. Любая охота не оставляет равнодушным, а охота на кита захватывает во сто крат сильнее. Ходов, взяв трубку в руку, шумно вздохнул:
— Первый кит! — и перекрестился. — С хорошим почином!
Клементьев по-прежнему напряженно следил за Ингваллом. Норвежец не отрывал глаз от моря.
Все это продолжалось несколько секунд. Кит с шумом показался на поверхности и поплыл в сторону
