– Вы, может быть, в Стаськину комнату хотите зайти?..
Он пошёл с ней, забыв под столом тапочки.
На стене Стаськиной комнаты по-прежнему улыбались портреты, а между ними, на комоде, громко тикал нестареющий «Густав».
– У него один раз пружина лопнула, – сказала Нина. – Кира, помню, очень расстроилась. Его ведь ей…
Снегирёв молча кивнул. «Это чтоб не проспала…» Он помнил. Он всё помнил. И выражение её лица, удивлённо-обрадованно-испуганное: да можно ли принимать такие дорогие подарки?..
– …Тогда, к счастью, как раз начали появляться всякие кооперативы, – говорила Нина. – В том числе по старинным часам. Знаете, на Литейном у Невского, не знаю уж, есть он там сейчас или закрылся. Там, конечно, дорого брали, зато делали здорово. Просто праздник был, когда починили.
Возле будильника стояла вдетая в рамочку фотография. Сделанная, по всей видимости, в последний год Кириной жизни. Кира шла по аллее парка Победы – по ТОЙ САМОЙ аллее, и, уж наверное, не случайно, – и первоклассница Стаська важно держалась за мамину руку, и за ними светило сквозь листья косое вечернее солнце. Кира снималась как будто нарочно затем, чтобы он её сегодня увидел. Цветную карточку выполнил знающий своё дело фотограф (Снегирёв уже разглядел на жуковском шкафу зачехлённый увеличитель). Кира смотрела с «их» аллеи в парке Победы, смотрела сквозь годы и всё прочее, что их разделяло, и у неё была причёска, которую он соорудил ей в Зеленогорске – пушистый хвост и заколка на шее, и взгляд был предназначен вовсе не Жукову, замершему по ту сторону объектива, – она смотрела на него, на своего Костю, словно знала, что когда-нибудь он возьмёт эту фотографию в руки. А внешне она была совсем такая, какой он ее помнил. Восемь лет и беременность словно пронеслись мимо, не отяготив и не состарив. Наверное, она была из тех женщин, что с рождением ребёнка не только не увядают, но лишь расцветают по-настоящему… Или это у него случилось что-то с глазами?..
Он отдал бы всё что угодно за право переснять эту карточку и носить её при себе. Он понимал, что по большому счёту ему вовсе не стоило даже и приходить в этот дом.
– Вы знаете, мама у нас всегда на первом месте, – продолжала не без гордости рассказывать Нина. – Вот в классе почти все родители жалуются, переходный возраст, не справиться… Кто курить начал, кто чуть что к бомжам в подвал из дому срывается… А нашей один раз намекнёшь – мама, мол, была бы недовольна… И всё… Такое вот средство на крайний случай…
Повыше фотографии белел лист бумаги, приколотый к обоям булавками. Снегирёв ещё в прошлый раз понял, что на листке было стихотворение, и теперь хотел его прочитать, но… необъяснимо почувствовал, что не может. Какого-то самого главного разрешения на это он ещё не получил.
Он только видел, что рядом к стене был приклеен кусочек синей материи и свисала с блестящего гвоздика золотая цепочка. А на цепочку были надеты два обручальных кольца.
Он незряче обошёл комнату, ступая в одних носках по старому-престарому китайскому ковру, на котором, должно быть, играла в младенчестве ещё Кира. Секретер, где Стаська готовит русский и математику и, наверное, держит в ящичках ужасно таинственные предметы… в том числе – полысевшую бархатную коробочку из ювелирного магазина… Диван, аккуратно застеленный клетчатым пледом… Диван, который… который…
Боль, не имевшая, по мнению врача, физических оправданий, растекалась внутри, знакомо возникнув из ниоткуда. Было ясно: в этой комнате он освоится ещё очень нескоро. А может быть – вообще никогда не сможет войти в неё так, как входил в любую другую. Хотелось сесть на этот диван, закрыть глаза и перестать быть. Так он, наверное, и поступит однажды. Когда его перестанут удерживать на этом свете некоторые дела…
Где-то в другой вселенной пронзительным человеческим голосом заверещал вскипающий чайник, и Нина поспешила на кухню. Мгновение спустя Снегирёв осознал полную невозможность остаться в Стаськиной – Кириной – комнате в одиночестве. И вышел следом за Ниной, тихо притворив дверь. Там, за этим порогом, было для него нечто вроде кислородной палатки. В которой, если слишком долго дышал одними выхлопными газами, неудержимо кружится голова…
– Вам чаю или кофе, Алёша? – спросила Нина Степановна.
На экране телевизора сурово сменялись запечатленные мгновения биографии Керим-заде. Снегирёв узнал его сразу, без помощи комментатора. Вот он на встрече ветеранов футбола. Вот он в окружении юных спортсменов, радующихся только что подаренным ярким новеньким формам. Вот – в одних плавках, располневший но всё ещё очень подвижный и ловкий, смеясь, бесстрашно готовится лезть в прорубь… Изобразительный ряд, ничего не скажешь, подобран были мастерски. И полностью соответствовал тому, о чём говорил в начале передачи Благой. Теперь за кадром звучала музыка. И женский голос, неторопливо выдыхавший слова.
