– А ты догадайся.
Поднялся, открьи шкаф и вытащил два стакана. Немного помедлил. Убрал стаканы назад. Открыл другой шкаф и откуда-то из глубины извлёк гитару в чехле. Очень, очень давно он не брал её в руки…
Скунс молча наблюдал за ним. Потом скрутил пробку, хлебнул из горлышка и пододвинул бутылку Бешеному Огурцу. Тот тоже глотнул раз или два и принялся подтягивать струны.
Бешеный Огурец пел очень тихо, словно молился. Время от времени он поглядывал на Скунса. Скунс молчал.
На последнем куплете Скунс негромко принялся подпевать, и Бешеному Огурцу показалось, что давнишняя песня стала звучать не так безнадёжно.
Ответ из Колумбии пришёл через три с половиной часа. «Querido amigo! Памятуя о нашей с вами ничем не запятнанной дружбе, я был весьма удивлён, что вы завели какой-то странный разговор об одолжениях и, того хуже, об авансах и гонорарах. Впрочем, amigo, я списываю ваши слова на то несомненно угнетённое состояние, в котором вы, должно быть, сейчас пребываете из-за прискорбного несчастья, постигшего вашего друга, и не сержусь. В любом случае я рад сообщить, что упомянутое вами находится уже в воздухе. Я лишь рискнул присовокупить от себя немного кашалотовой амбры, которую, по утверждению моего семейного доктора, в подобных случаях раньше также настоятельно рекомендовали. Когда вы получите это письмо, моя маленькая посылка, вероятно, успеет проделать немалую часть пути до Нью-Йорка. Там её перенесут на „Конкорд“ и доставят в Европу, а непосредственно к вам переправят частным самолётом из Швеции, прибывающим в ваш город во столько-то по местному времени. Пилота зовут Бенгт Хьялмарссон, и он без промедления вручит груз тому человеку, которого вы за ним пришлёте в аэропорт. Я очень надеюсь, что лекарство попадёт к вашему другу со всей мыслимой скоростью, и смиренно молюсь Пресвятой Деве, чтобы самолёт не задержался в пути из-за каких-нибудь сумасшедших, которым вздумается его захватить. А если уж такому суждено будет случиться, ибо всё в руце Божией, – чтобы на борту снова отыскался некто вроде вас, мой querido amigo… Энрике передаёт вам, кстати, горячий привет. Я неосторожно обмолвился ему о вашем скором прибытии, и он тоже сгорает от нетерпения… С наилучшими пожеланиями – дон Педро».
Дочитав, Скунс оглянулся на Бешеного Огурца, смотревшего на экран через его плечо.
– Встретишь?
Тот кивнул. И потом только спросил:
– А ты?
Скунс поднялся на ноги и не спеша потянулся:
– Так отрабатывать… А ещё здесь дел всяких немерено…
Несбыточные лики надежды
Стаська рисовала картину.
Когда тебе неполных тринадцать, большое значение имеют чисто физические размеры создаваемого полотна. Возможно, в будущем она научится высказывать то, что захочет, средствами небольшого рисунка, но покамест её удовлетворить мог только огромный ватманский лист. Стаська прикнопливала его на чертёжную доску, сохранявшуюся у дяди Вали ещё со студенческих лет, а саму доску, водружённую на большую коробку, прислоняла к полкам с книгами. Получалось что-то вроде мольберта. Даже с подставкой для баночек с красками и водой.
Ни в какие кружки художественного творчества она никогда не ходила. Наверное, по той же причине, по которой ей тошно было рисовать вечный огонь и поздравления ветеранов, предписанные школьной учительницей. Стаське требовалось так или иначе «вылить» на бумагу то, что её в данный момент волновало, ну а чисто технические умения, по её мнению, при наличии Божьего дара должны были по ходу дела «наработаться» сами. Дядя Валя с нею не соглашался. Он говорил, что овладение приёмами живописи даёт инструменты, которые позволят думать чисто о художественном смысле картины, а не о том, как правильно нарисовать руку и ногу. Иными словами – прежде чем замахиваться на симфонии, научись гаммы играть. Наверное, дядя Валя был прав. Однако рисовать гипсовые головы и осенние букеты в кувшинах Стаську не заставила бы никакая сила на свете.
Когда-то, на ранних этапах, опекуны из самых лучших побуждений пытались руководить её творчеством. То бишь заглядывали через плечо и выносили оценки ещё не завершённым произведениям, давая по ходу дела рекомендации и советы. Однажды Стаська обнаружила на своём карандашном эскизе следы вмешательства, произведённого с помощью ластика и грифелька, и её терпение лопнуло. Лист был порван и выкинут в мусоропровод. После этого опекуны два дня с ней не разговаривали, так что Стаська в конце концов извинилась. Но вовсе не потому, что осознала свою ужасающую бестактность. Она её не осознала и до сих пор. Просто дядя Валя и тётя Нина были родные и хорошие люди, и она их очень любила…
Всё это случилось давно, но Стаська до сих пор ограждала свои незаконченные шедевры, завешивая их газеткой.
Когда в этот день Снегирёв прибыл к Жуковым, он сразу понял, что Стаська так и разрывается посвятить его в некоторую жгучую тайну. И действительно, она едва дождалась, пока он допьёт чай, предложенный ему на кухне Ниной Степановной, и немедленно повела Алексея к себе:
– Дядя Лёша, хотите, я что-то вам покажу?.. Она даже дверь прикрыла для вящей секретности. Потом набрала полную грудь воздуха и откинула газету. На коробке, подпиравшей чертёжную доску, лежали два старых, ещё Кириных видовых альбома про Африку, и Алексей их, конечно, заметил, но уберечь его от потрясения они не смогли. Он видел прежние Стаськины батальные полотна на африканскую тему и подсознательно ожидал чего-нибудь в том же духе. На самом деле его ожидал шок не меньше того, который он испытал прошлым летом, когда впервые вошёл в эту комнату и увидел воссозданную обстановку Кириной квартиры. То есть действие вправду разворачивалось всё на том же фоне опалённой солнцем саванны, почерпнутом художницей с «ангольских» разворотов альбома: жухлая трава, плоские макушки акаций, убегающие в испуге жирафы. Но на переднем плане…
На переднем плане, возле края заросшей дороги, лежал на боку грузовик с русской надписью «Геодезическая экспедиция» через борт. Грузовик смрадно чадил, из развороченного нутра понемногу выбивался огонь, а за колесом, припав на колено, прятался от пуль человек. Но не просто так прятался. Он держал в руке пистолет и яростно отстреливался от наседавших врагов, прикрывая кого-то, кто лежал рядом с ним лицом вниз и явно не мог ни сражаться, ни убегать. Человек с пистолетом и сам был уже ранен – в голову и плечо, так что кровь впитывалась в одежду, и патроны наверняка оставались самые последние, и фонтанчики пыли от чужих пуль подбирались всё ближе…
Ради этого человека была задумана вся большая картина, его фигуру Стаська вырисовала тщательно, в мельчайших подробностях. У него были густые пепельно-русые волосы, точно такие же, как у неё самой. Волосы рисовать трудно – отдельный клок бумаги с пятнами гуаши, валявшийся на полу, свидетельствовал, сколько она мучилась, подбирая точный оттенок. А лицо у обречённого воина было худое и резкое и… точь- в-точь похожее на то, которое смотрело с портрета на стене комнаты. Только на портрете Стаськин отец, ещё собиравшийся таковым стать, был счастлив и влюблённо улыбался подруге, а на картине его лицо было перекошено яростью и страданием… но всё равно оставалось гордым и красивым… очень красивым…
Снегирёв молча смотрел на себя самого, умиравшего в африканской саванне. Он знал со слов тёти Фиры, как представляла себе Кира гибель своего невенчанного мужа. Именно этот момент Стаська и
