— Хочу все-таки верить, что ты был прав.
Вновь ощутил Андрей на себе внимательный взгляд Ларисы, внимательный и недоверчивый. Ей не верилось, что он может быть грубым. И Андрей с надеждой подумал, что Ларисе небезразлична его судьба.
— Спасибо. Но этого мало.
— Чего мало? Моей веры или твоей правоты?
Вот теперь, впервые в ее присутствии, Андрей удовлетворенно улыбнулся. Да, ей небезразлична его жизнь! Ответил он все же уклончиво:
— И того, и другого.
— Ты думаешь, он пойдет на разрыв с тобой? На отчисление? Он не решится на это. И не только потому, что теряет слишком много. В том, что происходит в моей семье, виноват он сам. Я не могу простить ему безразличия, равнодушия к детям, ко мне. В его понимании сильный человек — обязательно жестокий. Он равнодушен ко всем, кто не имеет прямого отношения к его делу. Именно это разделяет нас. По крайней мере сейчас.
Андрей отдал мальчикам оставшиеся апельсины, смял пакет.
— Для меня другого выхода нет, — сказал он. — Вернее, он не сможет иначе. Он не имеет права отступить — я ведь фактически оскорбил его. При всех. Даже при посторонних.
— Но отступить можешь ты.
Голос выдал ее. Она словно просила его не отступать, надеялась, что Андрей не отступит, верила в его решимость.
— Назад пути нет. Мне ведь не надо начинать сначала: меня возьмут везде. Тем более, что никто и не за метит моего ухода. В этой команде любому есть полноценная замена. Хотя вообще, конечно, я ничего не добьюсь: он останется прежним
— Ну, договаривай, Андрей. Прежним во всем и в отношении к семье тоже?
Наконец-то он отважился посмотреть ей в глаза решительно сказал:
— Пожалуйста, не думайте, что вы тому виной. Мы расходимся во всем. Даже в том, как понимаем футбол. И вообще-то для чего существует футбол. Да, мне горько видеть, что он лишил вас жизни, которой сам пользуется вовсю. Чего уж тут скрывать? Но еще важно: он на моей спине, вернее, моими ногами в славу вошел. Я не ангел, вы знаете. Тогда, шесть лет назад, вы могли это понять, правда? Но если бы я мог сейчас, если бы имел право…
— Андрей, сейчас ты должен думать о себе, только о себе.
«Думать о себе, когда вокруг живет этот великолепный страстный мир? Думать о себе, когда в мире том есть футбол? Когда есть то, что вдруг уравнялось с футболом?»
Нет, он не станет возражать. Все равно сегодня разговор ничего не решит, не изменит.
Андрей понял, что должен уйти сию же минуту. Иначе… Иначе скажет слова, для которых еще нескоро наступит время.
— Я пойду. До свидания. За меня не беспокойтесь.
И в эту минуту в глубине двора на асфальтированной дорожке возникла фигура Доронина — неожиданно опущенные плечи, неожиданно отвисшие щеки.
— Папа, — растерянно прошептал один из мальчиков.
Уйти сейчас — значило сбежать. Сегодня Андрей не мог так поступить.
— Понятно, он предвидел, что я поеду к вам, — сказал Андрей, — после вчерашнего.
Один из малышей, ошеломленный появлением отца, выронил апельсин, и оранжевый шар покатился под ноги Доронину. Тот бросил мгновенный взгляд на детей, на смятый пакет, все еще зажатый в руке Андрея, и легким движением ноги отбросил апельсин, будто мяч, в цветочную клумбу.
Взгляды Андрея и Доронина встретились, и отвел свой взгляд младший. Не от слабости, не со стыда Просто Андрей понял, что не здесь, не в такой обстановке должен он показывать характер.
— До свидания, Андрей, — сказала ничуть не взволнованная появлением мужа Лариса. Она знала, когда нужно прийти на помощь. — И все-таки думай сейчас только о себе.
Говорила она громко, словно давая понять обоим мужчинам — она пока в стороне от их конфликта. Андрей ответил ей тихо:
— Спасибо.
Андрей шел к машине, и им владело страстное желание — оглянуться. Увидеть, что происходит там, за его спиной. Ему показалось, что он делает что-то не то, не так.
Года два спустя он как-то признался мне: «Тогда поздно было думать о себе. Я, если хочешь знать, всего себя выжимал, чтоб подняться на самый верх в футболе. И, может, только для того, чтобы отнять ее у него. Быть равным в борьбе с ним. Не украсть, а отвоевать. Смешно, но ведь это я их познакомил. Но тогда я не стоил ее — человеком еще не был. Так, порхал по жизни. Она ведь старше меня, ты знаешь. А вот после встречи с Сережей Катковым понял: он считает меня настоящим человеком, значит, можно победить. Да, тогда уже поздно было думать о себе…»
Впервые в жизни не получивший удовлетворения от тренировки, Соснора не спеша брел по коридору, когда скрип двери за спиной заставил его обернуться. На пороге тренерской комнаты стоял, покачиваясь на каблуках, Доронин.
— Зайди…
— Сейчас? — уже зная наперед, к чему приведет их встреча, и потому подавляя раздражение, спросил Андрей.
— А почему бы и не сейчас?
Доронин явно рассчитывал на какую-то его слабость. Он во всех людях искал то, что делало их слабее в борьбе с ним.
— Можно и сейчас, — боязни, что не сумет сдержаться, Андрей не испытывал, и это придало ему необходимую уверенность.
— Заходи.
На развешанных по стенам тренерской комнаты пестрых схемах красный кружок с цифрой восемь вот уже столько лет обозначал его, Андрея Соснору…
— У тебя есть претензии ко мне? — спросил тренер.
Доронин смотрел в окно на буковую рощу, подымавшуюся по горе. Он не хотел встретить взгляд Сосноры. Но ведь это его, доронинского, взгляда многие откровенно побаивались. Он действительно иногда пугал: казалось, что оценивается не только сущность человека, даже не его настоящее и прошлое, но и несуществующее пока, а уже известное Доронину будущее.
— Тебе у нас плохо? Тебе тесно в двухкомнатной квартире? Тебе приходится работать больше, чем нравится? Или тебе не нравлюсь я?
Андрею показалось, что Доронин произнес эти слова устало, чуть ли не предлагал примирение, по всему чувствовалось — раздувать конфликт в его планы не входило.
Андрей знал, что молва недобро обойдется с ним, припишет ему замыслы и поступки, не свойственные ему и для него невозможные. Он знал, что его назовут смельчаком, раз он не побоялся Доронина. Но те же самые люди определенно будут считать, что выступил он против старшего тренера на том «поле», где имеет перед Дорониным беспощадное преимущество — молодость и красоту. Вполне возможно, что люди, ценящие честную спортивную борьбу, станут осуждать его совсем не из ханжеских соображений. А может быть, и просто все сведут к извечному треугольнику — он, она и третий, ставший лишним.
Но к этому Андрей уже был готов.
— Что же тебе не нравится во мне? Между прочим, я твоей личной жизнью никогда не интересовался, хотя мне советовали.
Андрей знал, что тот намеренно лжет. А Доронин, наконец, оторвался от окна и посмотрел Сосноре в глаза. Андрей выдержал этот взгляд и тихо сказал.
— Я верил вам. Поверил больше, чем другим и себе. Я пошел к вам в команду, потому что верил.
После такого искреннего признания Андрей замолчал, но лишь потому, что не нашел слов, которые
