поставить нарты. Часть хозяйничала в школьном здании. Эти называли себя комиссией по приему гостей. Они превратили классы в спальни, а вернее — в яранги, где вместо парт навалены кучи оленьих шкур. На шкурах будут спать приезжие гости. Ведь праздник продлится два дня.
Какой-то кочевник в длинной кухлянке прибыл на оленях. Оленей нельзя поставить рядом с собачьей сворой — загрызут, поэтому оленевод оставил упряжку за горой, а сам спустился пешком. Редкий гость, он ходил по культбазе и с любопытством присматривался ко всему. Оленевод забрел в школу. Нерешительно переступив порог спальни, он подошел к одной кровати, положил на нее руку и со всей серьезностью потряс: прочно ли? Затем, недолго думая, он развалился на аккуратно прибранной кровати Тает-Хемы. С полнейшим равнодушием он лежал на кровати в кухлянке и торбазах. Может быть, он спокойно и долго так пролежал бы, размышляя о необычном, если бы не коварный мальчишка, увидевший его. Этот болтун, имевший от роду не больше десяти зим, со всех ног бросился бежать к Тает-Хеме и наговорил ей такого, что большие глаза Тает-Хемы стали еще больше.
Тает-Хема бросила свою работу и незамедлительно полетела в спальню. А мальчишка продолжал кричать ей вслед:
— Наверно, кровать совсем испортилась!
Увидев кочевника, Тает-Хема вспыхнула от гнева. Она хотела разразиться бранью по его адресу, но почему-то вдруг улыбнулась и подсела к нему на краешек кровати.
— Ты приехал? — мягко сказала она обычное северное приветствие.
— И-и! Я приехал, — не вставая с кровати, ответил он.
— Ну как, удобно спать на этом?
— Как тебе сказать? Ничего. Заснуть все-таки можно.
Продолжая лежать на кровати, он нащупал висевший у пояса кисет и лежа стал набивать трубку. Табак сыпался на одеяло, а он не замечал.
— Когда захочешь спать, можно заснуть и на камнях. В ярангах, на оленьих шкурах — вот это спанье! Я попробовал прилечь на эту трясучку.
— Да, это правильно ты говоришь. На ней надо привыкнуть спать. Без привычки — плохо. Поэтому мы и приготовили для приезжающих шкуры. Пойдем, я покажу тебе, где мы устроили вам постели.
Оленевод стал подниматься, прислушиваясь к скрипу пружин, Тает-Хема помогла ему встать. Она быстро навела порядок на своей кровати и увела гостя в класс. И тотчас же у каждой спальни были выставлены караулы. Ученики опасались, что гости могут запачкать одеяла и наволочки.
В одном из классов гости расположились по-домашнему. Они сидели полукругом и, покуривая трубки, тихо беседовали… Их лица были строги и казались немного опечаленными.
Люди разговаривали об учительнице Тане-кай. Всем им очень жаль ее. Они говорили и о Таграе, но никто из них не обвинял его. Ведь никто не подумает, что он нарочно наскочил на вмерзшее в лед бревно.
«Кайлекым минкри» — что поделаешь, раз так случилось? Каждому на роду своя дорога.
Им было жалко хорошую русскую девушку, которая была для их детей второй матерью. Да, все бывает! Бывает, что и очень опытные охотники пропадают на море. Непонятно одно: зачем столько времени она держалась на воде? Наверно, злые духи вселились в нее и захотели продлить ее мучения.
Ведь настоящие охотники в таких случаях не сопротивляются и спокойно расстаются с жизнью. А она почему-то боролась за жизнь. Трудно понять русских людей! Ясно было одно: все это произошло не без коварства злых духов. Ее даже успели привезти в больницу, к русскому доктору. Хотя ведь она была уже без сознания, а стало быть, лишена рассудка. Кто, как не духи, могли это сделать?
Вера в духов была уже поколеблена, но не изжита совсем. В моменты серьезной опасности она вдруг пробуждалась с прежней силой даже у наиболее передовых охотников.
Чукчи сидели на шкурах в классе и долго говорили о русской девушке, которая была другом чукотского народа. Только старик Тнаыргын ничего не говорил. Он слушал разговоры о Тане-кай и молча курил трубку. Не выпуская ее изо рта, согнувшись, он сидел, поджав под себя ноги, и посматривал на тлевший в трубке огонек.
«Вот эту самую трубку привезла она с Большой Земли, эта девушка с добрым и мягким, как у оленя, сердцем. Ее жалко, как свою любимую дочь… Что-то долго не присылают за мной», — думал Тнаыргын.
Он встал, молча вышел из класса и тихим, осторожным, стариковским шагом направился к больнице.
Еще издали Тнаыргын увидел толпившихся около больничного крыльца людей. На всех домах — красные флаги. Все украшено красной материей, на которой нашиты чукотские и русские слова радости. Тнаыргын не умел читать лозунгов, но он знал, какие слова на этой красной материи.
И в душе старика было одновременно и радостно и горестно.
— Ульвургын, — сказал старик, — зачем русский доктор не хочет пустить к ней наш народ? Или он считает, что только он один любит ее?
— Обещал пустить. Нужно подождать. Наверно, в это время он лечит ее, — ответил Ульвургын.
— Если лечит — хорошо, пусть. Здоровый человек подождать может, — согласился Тнаыргын.
А в это время доктор Модест Леонидович сидел около койки учительницы.
— Итак, Татьяна Николаевна, должен вам сказать, что вы обладаете железным здоровьем.
— Разве? — улыбаясь, спросила учительница.
— Да, да! С вывихом руки все покончено. Она в полной исправности будет. Немного покоя — и все в порядке. Ведь минут сорок, говорят, вы провисели на ней?
— Модест Леонидович, когда я вскинула руку на бревно, я почувствовала невыносимую боль. У меня сохранилось отчетливое представление о моем решении: не выпущу бревна до тех пор, пока рука не отвалится.
— Одним словом, молодец! Я ждал воспаления легких, но теперь вижу, что это исключено совершенно.
— Благодарю вас, Модест Леонидович. На праздник меня выпустите?
— Нет, нет! Ваше присутствие там необязательно. Вы еще пожелаете демонстрировать по снежным сугробам? Покой, покой еще нужен! Людей к вам могу пустить. Они ведь часа два уже как толпятся у дверей больницы. Меня же еще и ругают за то, что, когда им вздумалось, не пустил их к вам.
— Пустите, пустите, доктор! — попросила Татьяна Николаевна.
— Хорошо. Только не всех. Там их слишком много. Я к вам пущу делегацию, человека два.
— Ну хорошо. Подчиняюсь.
— Ого! Попробовали бы вы не подчиниться мне! — шутливо заметил доктор. И, помолчав немного, он многозначительно сказал: — Да… Должен вам сообщить маленькую неприятность.
— Какую?
— Но уверяю вас, что это только маленькая неприятность. Ибо заплатить за жизнь так дешево, ей- ей, всякий согласится.
— А что такое? — насторожилась Татьяна Николаевна.
— Волосы у вас немного изменили цвет, — тихо сказал доктор.
— Что вы говорите! Поседела? — болезненно улыбнувшись, спросила она.
— Да, — тряхнув головой, сказал доктор.
— Ну, это чепуха!
— Я тоже думаю, что чепуха. Эту болезнь вылечит любой парикмахер.
— Интересно… Дайте, доктор, мне зеркало.
И Татьяна Николаевна увидела свою и не свою, совершенно белую, как снег, голову.
Доктор в халате вышел на крыльцо. Его окружили люди, а он медленно стал снимать очки, оглядывая толпу. Все молчали.
— Ну, вот что, друзья мои, — начал он, — разве я могу пустить к больной вас всех? Вас вон сколько, а комната, где лежит она, мала. Двух человек только можно. А они потом расскажут вам.
— Я пойду, — сказал Ульвургын и, ни слова не говоря, пролез мимо доктора к больничной двери.
Вслед за ним юркнул Таграй.
— Вот и хорошо. Пусть эти два человека и пойдут, — сказал доктор.
Ульвургын и Таграй направились было уже к дверям больницы, как вдруг послышался голос старика
