владел всем этим и стерег, как стережет паук раскинутую сеть, все нити которой держит под собой. Отсюда, из этого Высокого замка, от магистра и белых плащей бежали эти нити при помощи посыльных во все стороны: к ленной шляхте, к городским советам, к бургомистрам, войтам, подвойтам и капитанам наемных войск, и что здесь создала и постановила мысль и воля, там тотчас приводили в исполнение сотни и тысячи железных рук. Сюда стекались из всей страны деньги, хлеб, всякого рода живность, подати от стонущего под тяжелым ярмом светского духовенства и из других монастырей, на которые с недовольством взирал орден; отсюда, наконец, протягивались хищнические руки ко всем окрестным землям и народам.
Многочисленные прусские народы, говорившие по-литовски, были уже стерты с лица земли. Литва до недавних пор ощущала железную пяту меченосцев, попиравших ее грудь так ужасно, что с каждым вздохом из сердца струилась кровь. Польша, хоть и одержавшая победу в страшной битве под Пловцами, потеряла все же при Локотке свои владения на левом берегу Вислы, вместе с Гданском, Тчевом, Гневом и Светем. Орден ливонских рыцарей подбирался к русским землям, и оба эти ордена шли как первая волна огромного немецкого моря, все шире и шире заливавшего славянские земли.
И вдруг подернулось облаком солнце немецкого счастья. Литва приняла крещение от поляков, а краковский трон вместе с рукой прекрасной королевы получил Ягелло. Правда, орден не потерял от этого ни одной области, ни одного замка, но почувствовал, что против силы встала сила, и лишился причины, во имя которой он существовал в Пруссии. После крещения Литвы ордену оставалось вернуться в Палестину и охранять там странников, идущих в святые места. Но вернуться — это значило отказаться от богатств, власти, мощи, господства, городов, земель и целых королевств. И орден стал метаться в ужасе и бешенстве, как чудовищный дракон, в тело которого вонзилось копье. Магистр Конрад боялся сразу рискнуть всем и дрожал при мысли о войне с великим королем, владыкой земель польских, литовских и обширных областей русских, которые Ольгерд вырвал из пасти татар; но большинство братьев ордена стремилось к этой войне, чувствуя, что надо выдержать борьбу не на жизнь, а на смерть, пока еще силы целы, пока обаяние ордена не померкло, пока весь мир спешит к нему на помощь и пока громы папского престола не пали на это гнездо их, для которого было теперь вопросом жизни или смерти вовсе уже не распространение христианской веры, а напротив — сохранение язычества.
Между тем перед другими народами и при иностранных дворах Ягеллу и Литву обвиняли они в притворном и поддельном крещении, указывая, что немыслимо, чтобы в один год могло совершиться то, чего меч ордена не мог добиться за целые века. Против Польши и ее владыки возбуждали королей и рыцарей, как против защитников и охранителей язычества, и голоса эти, которым не верили только в Риме, широкой волной расходились по земле и стягивали к Мальборгу князей, графов и рыцарей с юга и с запада. Орден становился более уверен в себе и чувствовал свою силу. Мариенбург с его грозными замками ослеплял людей своей мощью больше, чем когда-либо, ослепляло богатство, ослеплял кажущийся порядок — и казалось, будто весь орден в настоящее время сильнее и прочнее, чем был когда-либо. И никто из князей, никто из гостящих рыцарей, даже никто из рыцарей ордена, кроме магистра, не понимал, что со времени крещения Литвы произойдет нечто такое, как если бы эти волны Ногата, с одной стороны защищавшие страшную крепость, тихо, но неумолимо начали подмывать ее стены. Никто не понимал, что в этом гигантском теле осталась еще сила, но из него улетела душа; кто приезжал в первый раз и смотрел на этот вознесшийся 'ex luto' Мариенбург, на эти стены, башни, на черные кресты над воротами, на строениях и плащах, тому прежде всего приходило на мысль, что и врата адовы не одолеют этой северной столицы креста.
И вот с такой мыслью смотрели на нее не только Повала из Тачева и Збышко, уже бывавший здесь, но и много более сообразительный Зиндрам из Машковиц. И у него, когда он смотрел на этот вооруженный рой солдат, заключенный в ограду башен и гигантских тынов, омрачилось лицо, и невольно пришли на память гордые слова, которыми некогда меченосцы грозили королю Казимиру:
'Сила наша больше твоей, и если ты нам не уступишь, мы будем до самого Кракова преследовать тебя своими мечами'.
Но в это время комтур замка повел рыцарей далее, в Средний замок, в восточной половине которого находились покои, отводимые для гостей.
XII
Мацько и Збышко долго держали друг друга в объятиях, потому что всегда любили один другого, а в последние годы общие приключения и несчастья сделали эту любовь еще более сильной. Старый рыцарь по первому взгляду на племянника угадал, что Дануси уже нет на свете; поэтому он ни о чем не спрашивал, только прижимал юношу к себе, силой этих объятий желая показать ему, что он не остался круглым сиротой и что есть у него близкая душа, готовая разделить его горькую участь.
Наконец, когда грусть и горе их значительно облегчились от слез, Мацько спросил после долгого молчания:
— Неужели ее снова у тебя отбили? Или она умерла у тебя на руках?
— Она умерла у меня на руках под самым Спыховом, — отвечал юноша. И он стал рассказывать, как что было, прерывая рассказ свой слезами и вздохами, а Мацько слушал внимательно, тоже вздыхал, а под конец стал снова расспрашивать:
— А Юранд еще жив?
— Я оставил Юранда живым, но жить ему недолго, и верно уж я его не увижу.
— Так, может быть, тебе лучше было не уезжать?
— Как же я мог вас здесь оставить?
— Двумя неделями раньше, двумя позже, не все ли равно?
Но Збышко внимательно посмотрел на него и сказал:
— Так вы здесь были больны? Вид у вас нехороший.
— Да дело в том, что солнышко хоть и греет землю, но в подземелье все-таки холодно, и сырость там отчаянная, по той причине, что замок окружен водой. Я думал — совсем заплесневею. Дышать тоже нечем, и от всего этого рана моя снова открылась, та, из которой в Богданце вылез наконечник стрелы от бобрового жира.
— Помню, — сказал Збышко, — ведь за бобром-то мы с Ягенкой ходили. Так эти собачьи дети держали вас тут в подземелье?
Мацько покачал головой и ответил:
— По правде сказать, они мне не очень-то рады были, и уж мне приходилось плохо. Велика здесь злоба на Витольда и жмудинов, но еще больше — на тех из нас, которые им помогают. Напрасно я объяснял, почему мы пошли к жмудинам. Мне чуть голову не отрубили, и если не сделали этого, то только потому, что им жаль было расстаться с выкупом: сам знаешь, деньги для них важнее мести, а кроме того, им хотелось иметь в руках доказательство, что польский король посылает помощь язычникам. Жмудины несчастные просят, чтобы их крестили, только чтобы сделали это не меченосцы; мы-то там были, мы знаем, а меченосцы делают вид, что не знают, и жалуются на них при всех дворах, а вместе с ними и на нашего короля.
Тут Мацько стал задыхаться и на время должен был замолчать; оправившись, он продолжал:
— Может быть, помер бы я в подземелье. Правда, вступался за меня Арнольд фон Баден, которому хотелось получить выкуп. Но у него нет никакого значения, и зовут его медведем. К счастью, де Лорш узнал обо мне от Арнольда и сразу поднял страшный шум. Не знаю, говорил ли он тебе об этом, потому что он любит скрывать свои хорошие поступки… Здесь его ценят, потому что один из де Лоршей когда-то занимал в ордене важные должности, а этот — высокого рода и к тому же богач. Он им говорил, что он сам наш пленник и что если мне здесь отрубят голову или уморят голодом и холодом, то ты отрубишь голову ему. Он угрожал капитулу, что расскажет при иностранных дворах, как меченосцы обращаются с опоясанными рыцарями. Наконец они испугались и положили меня в лазарет, где и воздух, и пища лучше.
— Я с де Лорша ни единой гривны не возьму, клянусь Богом.
— Приятно взять с врага, но другу простить надо, — сказал Мацько. — А так как, оказывается, у магистра с королем заключен договор об обмене пленников, то и за меня ты платить не должен.
